Владимир Кожевников Рассказы

Наши хоббиты.
Правила форума
:cook: :student: :stat: :read: :clapping: :vishivaet: :scenic: :sing: :vyaget: :kurnikova: :hulahoop: :remont: :bbgame2:
Аватара пользователя
Les
Сообщения: 12
Зарегистрирован: 21 фев 2011, 21:06

Владимир Кожевников Рассказы

Сообщение: #11036 Les
14 апр 2011, 07:39

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99


Гадюка

:
Теща у Бориса была самая настоящая гадюка, ну просто змея подколодная. Вечно она была всем недовольна, целый день шипела на него, и вообще всячески притесняла.
Когда Борис просыпался, первой его мыслью было: “Эх, разьехаться бы с тещей к чертовой матери, и никогда бы ее больше не видеть!”
Но это были сплошные иллюзии, ни на чем не основанные, разьехаться не было никакой возможности.
Единственная радость в жизни это когда Алеша, лучший друг Бориса, заходил ненадолго, но это было только по пятницам...
- Да ведь сегодня же пятница! - Борис посмотрел на стену, где висели часы, стрелка подвигалась к четырем.

Алеша был единственный человек, который мог справиться с тещей, она его очень не любила и побаивалась.

Наконец в коридоре раздались уверенные шаги, в дверях показался Алеша и прямо с порога радостно обьявил:

- Мое почтение теще, привет, Борька! Я завтра женюсь. Да, представьте себе, женюсь, и переезжаю жить к теще! - и весело подмигнул им обоим. Затем привычным движением взял тонкий металлический прут с крюком на конце, отодвинул крышку террариума, подхватил пытающуюся уползти тещу за шею.

- Идемте, уважаемая тещенька, сцедим немножко яду,- приговаривал он. - А ты знаешь, Борька,- повернулся он к своему любимцу. -Нормальный человек, я думаю, вполне может ужиться с любой тещей. - Он отвлекся на пару секунд, но теще этого было достаточно, она таки его тяпнула, и Алеша, лежа на кафельном полу лаборатории, видел, как она уползает в корридор.

- Может быть с переездом повременить? Поживем пока у меня в комнате, конечно это не тещина квартира, но как то спокойнее.....

Мысли протекали медленно в Алешиной голове, вяло, затем вообще остановились.


Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99


Ностальгические воспоминания.
-1- Пастушок.

Совсем еще мальчишка, лет четырнадцати от силы, деревенский пастушок, растянувшись своим худеньким, по детски еще угловатым телом у костра и закинув руки за голову, смотрит в небо, по которому плывут легкие белые облака причудливых форм.
У него хорошее простое лицо, добрая улыбка и большие ясные голубые глаза, затуманенные каким-то неизвестным мне видением.
Подбрасываю в огонь несколько сухих веток, поправляю котелок, подвешенный над костром на неоструганной рябиновой палке, и слегка ироничным тоном спрашиваю: - О чем задумался, друг мой?
- Да вот, мечтаю, - отвечает он тонким, начинающим ломаться голоском, и вздохнув, как бы с легкой грустью, повторяет:
- Мечтаю...О бутылке самогона, куске колбасы да о девке с крепким задом...

-2- Кавалеристы.
- Пётр Кирилович, ну покажи ради всех святых, как это у тебя получается,- прошу я старика, подавая ему инструмент.
Пётр Кирилович - потомственный мастеровой, еще дед его в дореволюционные времена считался лучшим слесарем на Путиловском заводе.
- Успеешь наработаться,- отвечает старик, поглаживая густые, пышные с крепкой проседью усы.
- Держи-ка лучше фонарь повыше. Вот так будет хорошо, вот так будет отлично, - приговаривает Пётр Кирилович, возясь со сложным механизмом.
Наконец что-то щелкнуло, старик с горделивым видом мастера, знающего себе цену, потянул ручку сейфа и мне оставалось лишь поплотнее набивать сумку тугими пачками банкнот.
Старик же, как обычно в подобные минуты, не спеша складывая инструмент, тихо напевал в свои буденовские усы:
- Мы крас-ные ка-ва-ле-ристы и про нас...

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99


Кафедральные будни

У двери институтской библиотеки стояли два молодых аспиранта, и хватая друг друга за рукава и лацканы пиджаков, о чем-то спорили, перебивая друг друга.

- Какя невоспитанность, - подумал Козлов, - с неприязнью взглянув на молодежь. Один из них был просто отвратителен со своей густой черной бородой. У самого Козлова волосы на щеках и подбородке почти не росли, и ему достаточно было раз в неделю поводить под носом лезвием безопасной бритвы.

Когда он подошел к дверям библиотеки, аспиранты расступились, пропуская его, но при этом не переставая громко разговаривать. Козлов еще раз окинул их подозрительным взглядом, но те не обратили на него никакого внимания, словно он был пустым местом.

- Напряженная арматура... - услышал Козлов, переступив порог библиотеки, захлопывая за собой дверь.

- Какя гадость, - подумал он. Само слово - арматура - достаточно отвратительно, а тут еще и напряженная...

Институт, в котором преподавал Козлов, готовил строителей и архитекторов, да еще инженеров, занимающихся какими-то грубыми и тяжелыми механизмами, рычащими, скрипящими и брызжущими машинным маслом.

- И надо же заниматься такой мерзостью, - думал Козлов, проходя мимо стеллажей, заполненных книгами. Взгляд его остановился на огромном фолианте, на обложке которого было написано ЬЖелезобетонные Конструкцииь. В голове у доцента тут же появилась картина стройки: грязь, мусор, огромные бетонные балки и плиты из которых торчат ржавые железные штыри, полупьяные строители в ватниках, грязных и дырявых рукавицах, в сапогах, залепленных глиной...

Все это представилось так живо, и было так отвратительно, что он не выдержал и со злостью плюнул на обложку фолианта, затем быстро оглянувшись по сторонам, и убедившись в том, что его поступок остался незамеченным, быстро прошел в конец зала, где на полках лежала ьегоь литература, не имеющая ничего общего с грубой действительностью.

Третий год Козлов писал докторскую диссертацию, и в библиотеке бывал постоянно. Вечера же он проводил у себя доам, в кабинете за письменным столом. А вот преподавательская деятельность его не удовлетворяла.

- Ну что ж, - говорил он себе меланхолично, - Платон тоже читал скучные лекции, по крайней мере так считали его современники. В конце концов, я чистый теоретик, каждому - свое!

Когда-то, на заре своей преподавательской деятельности, пытался он применить методы новаторские, преломить безразличие студентов, заразить их радостным беспокойством в открытии новых рубежей. Припомнилось как он, молодой и сильный, взбегает на кафедру и чистым звонким голосом бросает в аудиторию:

- Мы живем в счатливое время, товарищи!

Вздох изумления прошел по аудитории, затем тишина. С высокой трибуны он посмотрел вниз, в лица своих студентов, и увидел вытаращенные глаза, открытые рты, недоверчивые и какие-то полуидиотские ухмылки. Или припоминалось как он с покрасневшим лицом и дрожащими от злости руками доказывал то, что не нуждается ни в каких доказательствах, т.к. является аксиомой, а именно - полную и окончательную победу коммунизма на всей земле в самом ближайшем будущем. Ведь не напрасно его предмет называется научный коммунизм, это не какой-нибудь сопромат, который следовало бы запретить только за одно неудобоваримое его название, а уже назвать его, этот сопромат, научным, и в голову никому не придет. Ну как можно этого не понимать!!?

В тот же вечер почувствовав легкое недомогание, доцент Козлов полечился немного водкой и лег в постель раньше обычного. Всю ночь ему снились какие-то грязные и полупьяные строители коммунизма, которые пытались заставить его, доцента Козлова, таскать на своей спине тяжелые бетонные плиты с напряженной арматурой.....

Профессор Петр Иванович Буров, завкафедрой научного коммунизма, был человеком далеким от политики, и если бы не высокой рост, каштановые кудри да большие голубые глаза с милой глупинкой, нипочем бы ему не стать заведующим кафедры. Больше того, он даже вступительных ehкзаменов в институт не смог бы сдать. Не то чтобы алгебра или тригонометрия, простая арифметика с трудом давалась Петруше, и уже совсем было засобирался он в армию идти, как повстречал на своем жизненном пути чернобровую да черноглазую девушку. Утонула гарна дивчина в незамутненной синеве Петрушиных очей. Полюбился ей парубок, и необычайная его простота дивчину не смутила, ведь и сама она была проста на удивление.

Но вот папа ее, будущий Петрушин тесть, был совсем не прост, по крайней мере по своему социальному положению. На служебной лестнице он занимал такую ступеньку, что если глядел навeрх, то видел лишь три десятка крепких задов, а если случалось глянуть вниз, то с трудом мог различить горные пики, покрытые вечными снегами, да горных орлов, величиной с комара.

При подобных обстоятельствах легко давалось учение Петруше; как-то сама собою написалась кандидатская диссертация, затем докторская...Как ни прост был Петруша, но он все же понимал, что теперешним его положением отличается, и в лучшую сторону, от положения, скажем, слесаря третьего разряда, даже если этот слесарь работает на Путиловском заводе.

Одно лишь мучило профессора и мучило все эти годы. Любил профессор хорошую зарплату, большую, обставленную дорогой мебелью квартиру; любил профессор вкусно поесть, а вот работу свою не любил, и жену - тоже. Не интересовали его ни книги, ни театр, даже телевизор Петр Иванович не любил смотреть. Кроме любви к комфортной жизни, еще одна любовь, любовь страстная поселилась в несложной его душе - любовь к животным. Причем земноводных или насекомых Петр Иванович терпеть не мог, млекопитающим отдал он свое сердце. Стены его кабинета были сплошь покрыты фотографиями животных. каждый отпуск уезжал он в деревню, и ни мольбы, ни угрозы жены не могли заставить его поехать в Крым или на Кавказ. И вот теперь судьба, казалось, захотела отнять и эту, последнюю страсть. Угрюмо, даже злобно смотрел Петр Иванович на фотографии в новом альбоме, затем принимался ходить большими шагами по кабинету.

- Проклятый утконос! Угораздило же меня купить этот альбом! Да, а зачем мне Австралия? Кто меня туда отпустит? Да если бы и отпустили, что бы я стал делать с такой тварью? Даже подумать страшно! И ведь млекопитающее!...Проклятый утконос!!

Профессор еще долго ходил по кабинету, ругался, пытался себя обмануть, но уже понимал, что обмануть ему себя не удалось. Утконос был ему нужен! Необходим как воздух. Он просто не мог теперь жить без утконоса.

Надо заметить, что профессор Буров был зоофилом. То есть он не просто любил животных, как любят их обычные люди. Нет, он любил их и душой и телом. Но любил он лишь млекопитающих; земноводных, пресмыкающихся и прочую дрянь он презирал и боялся.

- Петр Иванович, звонил Козлов и ск азал, что он заболел; что у него сильная простуда и что он принимать экзамены не может.

Произнеся все это, нараспев и сильно окая, так что перед мысленным взором собеседника тут же вставала картина вологодских просторов, лаборантка Валечка, повернувшись к Бурову спиной, не ожидая ответа, направилась к своему столу. До Петра Ивановича не сразу дошло то, что сказала ему Валечка. Валечка была девушка крупная, с широкими бедрами и большой грудью, и как ни старалась она скрыть эти достоинства под длинным, свободного покроя платьем, они, эти достоинства, не просто заявляли о себе во весь голос, а, казалось, вопили, да так, что половине преподавателей мужского пола, о студентах можно и не говорить, не только уши закладывало, а даже челюсти сводило. И плохо пришлось бы Валечке, не работай она на кафедре научного коммунизма, тем самым находясь как бы под защитой партии.

Но несмотря даже на это обстоятельство, все равно Валечку насиловали время от времени. Насильниками выступали в основном молодые и бесшабашные аспиранты с соедних кафедр, или студенты, завалившие сессию и которых так или иначе отчислил бы из института. И поэтому два месяца в году, время сдачи зимних, а особенно летних экзаменов, было для Валечки временем самым опасным в ее и без того неспокойной жизни. Последняя же неделя летней сессии была для нее не менее опасна, чем для спринтера - два десятка противопехотных мин зарытых на беговой дорожке.

Еще одна неделя, и коридоры института заметно опустеют, еле передвигая ноги будут плестись там преподаватели в отрешенном взгляде которых читается лишь мысль о летнем отпуске, да пробежит студент с вытаращенными глазами, готовый Родину продать, лишь бы пересдать последний заваленный экзамен.

И если для всего института эта неделя являлась самым крупным событием года, то для кафедры научного коммунизма достойно завершить учебный год было делом чести. Два-три незначительных инцидента в расчет не принимались, главное было не допустить катастрофы. Петр Иванович припоминал как два года тому назад в течение этой проклятой недели Валечка была изнасилована шестнадцать раз, причем трижды прямо на кафедре, на большом кожаном диване, прямо над которым , на стене в тяжелых золоченых рамах висели портреты основателей. Диван передвинули к противоположной стене и затащили в дальний угол, но с того места, где висели основатели, он все равно хорошо просматривался.

Вспоминая это, Петр Иванович ощутил некоторое беспокойство, словно он забыл что-то важное.

- Ах да! Валечка...что-то мне сказала про Козлова, - думал он. И вдруг вспомнив, чертыхнулся, пристукнув кулаком по столу.

- Козлов заболел! И принимать экзамены придется мне. Ах, как все это невовремя.

Проблема была не в том, что бы принимать экзамены - именно эту часть своей работы Буров любил. Ему нравилось задать десяток вопросов студенту и, выслушав ответ, поставить ему оценку. Оценки он ставил только положительные, но высота балла зависела от того, насколько студент нравился ему внешне. Если студент чем-то напоминал ему поросенка или, например, овечку, то высокий балл ему был гарантирован.

Студенты тоже любили сдавать экзамены профессору Бурову. Те десять вопросов, которые он мог задать, были известны всем и годами они оставались без изменения, но и другие преподаватели задавали все те же вопросы. Главное же преимущество Бурова перед другими преподавателями было в том, что отвечая на его вопросы можно было говорить что угодно, так как профессор не очень четко представлял себе, каким должен быть ответ правильный, а посему его устраивал любой.

Да, проблема была не в экзаменах, проблема была в Валечке, т. е. в ее безопасности в эти последние, критические дни. Кто-то должен был ее охранять, оберегая честь кафедры, и теперь, когда Козлов дезертировал, а именно так можно оценить его поведение, на кафедре оставалась лишь комсомолка тридцатых годов, старая проститутка Eвгения Вениаминовна, а так же бывший стукач, ныне совершенно выживший из ума старший преподаватель Шевчук, да еще этот идиот аспирант, большеголовый и совершенно лысый в свои двадцать пять лет, заика Веремейчик, так сказать, новое поколение, продолжатель дела отцов.

Петр Иванович представил себе, как этот Веремейчик, со своей заячьей губой, брызгая слюной, и размахивая толстенькими беленькими ручками с короткими пальчиками, пытается помешать здоровенному, наглому студенту с бандитской рожей изнасиловать Валечку. Как этот студент своим кулачищем, размером с булыжник - орудие пролетариата, бьет Веремейчика по шее, запирает его в темном шкафу, и на диване, на глазах у основателей...

Он так живо представил себе эту картину, что по спине его поползли мурашки. Повторение катастрофы двухлетней давности становилось реальностью. Скандал тогда был грандиозный, и всех собак, разумеется, повесили на кафедру, и в частности, на Петра Ивановича лично. Мол, не уберег, не доглядел.Самое скверное было в том, что дело получило политическую окраску. Некий аспирант, надежда и будущая гордость отечественной науки, диссертация которого была высоко оценена ведущими специалистами, пал, поддавшись минутной слабости. Поступок предосудительный, но достаточно понятный, и если учесть, что за оступившегося молодого человека просили весьма уважаемые люди, столпы отечественной науки, можно было предположить, что дело кончится ничем. Но аспирант оказался с некоторым вывертом, а уже если откровенно - то просто с садистскими наклонностями. Засадив Веремейчика в стенной шкаф, схватил он первую попавшуюся под руку книгу и для начала крепко отшлепал ею Валечку по пухлой попке; дальше - как обычно, без каких-либо заметных отклонений.

Но тут оказалось, что книжка-то эта была не простая. Если бы это был какой-нибудь сорок второй том избранных произведений одного из основателей - ничего бы не произошло. Но это оказался роман Самого, только что вышедший двухмиллионным тиражом. Даже и на это можно было бы не обратить внимания, проглядеть, умолчать, не учитывать, если бы не стгарый стукач Шевчук, который вдруг вынырнул на минуту из своего маразма, и этой минтуы хватило чтобы умолчать, потерять на мгновение бдительность и т. д. уже не было никакой возможности. Аспиранта посадили, а работу его, сулящую многомиллионную экономию, сунули под сукно.

Стук в дверь отвлек Петра Ивановича от грустных воспоминаний. Дверь проткрылась, и в образовавшуюся щель пролезла молодая, наглая, бородатая рожа аспиранта с соседней кафедры, но увидев Петра Ивановича тут же убралась, захлопнув за собой дверь.

- Уголовники, извращенцы, - со злобою подумал Петр Иванович. - К дьяволу экзамены, не стронусь отсюда, пусть их принимает кто угодно, хоть этот маразматик, хоть эта старая...

После того случая с аспирантом Валечку попытались уволить с работы, но общественность горой стала на ее защиты; стали поднимать вопрос о месте женщины в современном обществе, о бюрократизме, нечутком отношении, и так далее, и так далее. Руководство отступилось, справедливость восторжествовала.

- И что же в ней такого особенного? - с раздражением подумал Петр Иванович. Обычаня девица... ну грудь большая, на коровье вымя немножко похожа, ноги коротковаты...если бы была коровой, можно было бы назвать “Среднерусская коротконогая”

Он посмотрел на Валечку, сидящую за столом в нескольких метрах от него, с удовлетворением отметил, что ее полная шея, про себя он называл ее холкой, плавно переходит в покатые, несколько широковатые плечи, круп выдавал силу молодого животного...

Когда все преподаватели разошлись по аудиториям принимать экзамены, Петр Иванович решительным шагом подошел к столу, за которым сидел слюнявый идиот Верeмейчик, железной рукой взял его за шиворот и поволок к стенному шкафу.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

После Аварии

Последнее что я увидел перед тем, как потерять сознание, был быстро приближающийся бампер несущейся впереди машины, услышал дикий, визжащий вой тормозов. Потом все завертелось, закувыркалось , и после невероятно долгого и мучительно болезненного сна - врачи, яркий свет, льющийся откуда-то сверху, операционная. Я мгновенно осознал, что проснулся в самый последний момент, для того чтобы глубоко вздохнуть, если хочу остаться в живых - врачи явно пытались меня задушить.

-Сволочи! Вас всех посадят на электрический стул! - хотел я закричать, но не мог произнести ни звука. Последним усилием воли я попытался заставить себя вздохнуть, как тотчас почувствовал, что мне этого уже не нужно, чот я могу жить и без воздуха.

Мне стало вдруг тепло, уютно и даже показалось, что я улыбаюсь; мысли тоже потелки неторопливя и приятные:
"Подождите мерзавцы, если выберусь из всего этого дерьма, я вернусь со своим шатганом и всех вас перестреляю!"

Затем я увидел нечто вроде фильма, достаточно продолжительного. Если бы он был разделен на серии, то этих серий было бы, наверное, тысяч пятьдесят, не меньше. Не могу назвать его интересным: без войн и землетрясений, наводнений и пожаров, картина была бы весьма скучной. Создается впечатление, что без всех этих прелестей, человек никогда бы не вылез из пещеры. Не могу только припомнить, как он там оказался?..Однако, история человеческого развития меня никогда особенно не занимала, и с бОльшим удовольствием я посмотрел бы бейсбольные матчи, но выбора у меня не было, хорошо еще что не заставили смотреть балет или присутствовать на заседании сената.

Следующим номером программы оказалась все та же операционная комната, только я уже находился под самым потолком, неподвижно зависнув над огромной лампой. На столе тоже лежал я, собственной персоной, вокруг суетились врачи и медсестры. Они еще продолжали что-то делать, но по их движениям можно было понять, что они уже оставили всякую надежду и приступили к ритуалу борьбы за жизнь человека до самой последней возможности.

Наконец один из них, сделав какое-то гадкое движение телом; что-то вроде одновременного пожимания плечами, покачивания головой и разведения рук в разные стороны, отошел от стола, остальные с облегчением последовали его примеру.

Говорили и думали они почти одновременно. -Здесь уже ничего нельзя было сделать, - сказал один из них молоденькой операционной сестре, и было видно, как невозможность спасти еще одну человеческую жизнь тяжелым грузом легла на плечи этого сильного, волевого мужчины. Но не успел он еще закончить этой фразы, как яркая, удивительно отчетливая картина появилась и повисла в воздухе. Этот самый врач, сдернув с медсестры халат и повалив ее на другой операционный стол, стоящий поблизости...У его ассистента, тоже опечаленного, мысли были поспокойнее, тот ловил рыбу с берега тихой речки.
Медсестра, польщенная вниманием шефа, пыталась ободрить его.
-Один лишь Бог мог бы...Даже мне стало ясно, что... - она не заканчивала фраз и вертелась вокруг него, помогая освободиться от операционного халата с заботливостью женушки, всречающей любимого мужа, только что вернувшегося домой после трудового дня.

-Если бы она могла проникнуть в фантазии своего шефа, заботливости ее явно поубавилось бы, - подумал я, в нетерпении ожидая подлинной картины.

И она не замедлила появиться. Не много найдется на свете людей, в мечтах своих продолжающих оставаться на рабочем месте. Правда теперь она была уже не медсестрой, она сама была хирургом, проводящим сложнейшую операцию, и по ее торжествующему взгляду было видно, что все идет превосходно.
Пациентом оказался шеф, именно его в мечтах своих спасала она от смерти...По крайней мере я так думал некоторое время, пока не заметил, что операция проводится без наркоза.

-Надо сообщить родственникам, - сказал рыболов и направился к двери. Он вышел в коридор и как бы в нерешительности остановился. Это был молодой человек, лет тридцати, с правильными чертами лица, большими и выразительными карими глазами. Лицо его можно было бы назвать аскетическим, если бы не полноватые, чувственные губы, пожалуй слишком яркие для его уже не юношеского возраста.

С одного из кресел, стоящих в коридоре, резким движением поднялась женщина, в которой я тут же узнал свою жену, и быстрым, решительным шагом направилась к хирургу.
Еще не подойдя к нему, она что-то хотела сказать, но то ли по выражению его лица, то ли каким-то шестым чувством все тут же поняла и в ужасе прикрыла рот рукой, как бы удерживая крик.

-Он умер? Умер?!, - спрашивала она, как бы еще надеясь на чудо. Врач обнял ее за плечи и тихо говорил что-то успокаивающее.
-В этой жизни случается, - доносился до меня его голос, прерываемый всхлипывамиями моей жены: - Умер, умер, я его больше никогда не увижу, никогда!

И в это время две ярких картины повисли в воздухе, в корридоре госпиталя, по которому меня совсем недавно катили на тележке в операционную, а вскоре выкатят на другой тележке, побольше, подлиннее и накрытой белой простыней.

Первая картина представляла собою врача все в том же интерьере, то есть на берегу реки, но уже не спокойной, а бурлящей под мощными ударами хвоста и плавников огромной рыбины, неизвестной мне породы, которую доктор с невероятными трудностями пытается вытащить на берег.

Вторая была не менее грандиозной. Моя жена на огромной, почему-то круглой постели занималась любовью с совершенно неизвестным мне молодым человеком, чем-то похожим на доктора, а по всей комнате летали денежные купюры, достоинством в сто долларов. По постели в ходожественном беспорядке были разбросаны хлысты, кожаные ошейники и браслеты со стальными зубцами, полумаски черного и красного бархата, а также с полдюжины пар полицейских наручников. Комната была с очень высоким потолком, и там, в вышине, болтался огромный надувной черный шар, на котором золотом была намалевана цифра - 800.

Тут я вспомнил, что несколько месяцев тому назад оформил страховку на 800 тысяч долларов, на случай своей смерти. Какое странное совпадение!

Доктор все еще продолжал биться с рыбой, одновременно успокаивая мою жену, которая нацепив на своего партнера наручники, принаялась избивать его хлыстом, в то же время повторяя: - Не знаю, не знаю, что же мне теперь делать. Без него жизнь теряет всякий смысл.

Картины стали наплывать друг на друга, одновременно сливаясь с действительностью, реальность которой тоже начала вызывать сомнения.

Теперь уже доктор рассказывал моей жене, что кроме рыбалки он ничего и никого в этой жизни не любил, если не считать одного студента медицинского института, который бросил его ради какого-то сомнительного парикмахера. Моя жена признавалась доктору, что больше всего на свете, не считая большого количества денег, ей хотелось бы привязать его, доктора, к воротам чугунного ажурного литья и изнасиловав, избить до полусмерти огромным бичом погонщика скота.

В конце коридора показалась фигура уборщика пенсионного возраста, волочившего перед собой широкую швабру. Окинув неторопливым и осторожным взглядом доктора, стройную фигуру моей жены, тут же оценив ситуацию, он, горестно вздохнув, проследовал дальше, и уже оказавшись за углом, вытащил из-за пазухи здоровенную, чуть ли не в полметра длиной, противотанковую гранату времен второй мировой войны, и бросил ее в коридор.

Подхваченный жаркой волной взрыва, я вновь понесся к невыносимой боли и удушью, с которыми уже было простился.

В больнице я провел больше месяца. То, что я выжил, врачи считают чудом, и мой случай был даже описан в одном медицинском журнале. Несмотря на тяжелые травмы, выздоровление шло быстро; целыми днями я смотрю бейсбольные матчи, и мы с женой начали поговаривать о том, как проведем зиму в Аризоне, где у нас имеется небольшой, но очень уютный домик.

Все реже я вспоминаю тот болезненный бред, от которого до сих пор мурашки бегают по всему телу.

Жене я, разумется, ничего рассказывать не стал, боясь ее обидеть: она могла подумать, что эти видения не могли придти ко мне без каких либо оснований и что подсознательно я приписывал ей все те грехи, на которые она, конечно же, была не способна.

После того, как жена забрала меня из больницы и привезла домой, я был окружен такой заботой и вниманием, что подчас испытывал внутренний стыд за то, что за много лет совместной жизни так и не смог, да и не утруждался, разглядеть в ней такого редкого, чуткого и любящего человека.

Вот и сейчас, вместо того, чтобы отдохнуть, сесть рядом со мной и посмотреть бейсбольный матч, она помчалась в аптеку за лекарствами, хотя у меня их еще на добрую неделю хватит. Я так расчувствовался, что мне страстно захотелось курить. Эту вредную привычку я бросил много лет назад, и с тех пор не выкурил ни одной сигареты. Моя же жена иногда покуривает втайне, чтобы меня не соблазнять, и в ее ночном столике вполне может оказаться пачка сигарет.

Но их там не оказалось, там вообще ничего не было, кроме хлыстов, браслетов со стальными шипами и полицейских наручников.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Из сборника «Мои миры»
Мы, люди и герои


Глава I

С того места, где находится моя парковая скамья, открывается великолепный вид на фонтан. Это не тот скульптурный фонтан, с толстым бронзовым младенцем, что неимоверно раздув щеки, выжимает из такой же бронзовой, как он сам, раковины, тоненькую струйку жидкости, а это десяток обычных водопроводных труб, чуть выступающих над поверхностью искусственного озера, и выбрасывающих такое количество воды и с такой силой, что фонтан похож на плотное белое облако, висящее над поверхностью водоема. Обрезки труб едва различимы, и создается впечатление, что вода бьет с самого дна.
В хорошую погоду я здесь провожу почти весь день, и несмотря на то, что живу от парка недалеко, предпочитаю взять с собой термос с крепким чаем и пару бутербродов, чем обедать дома. Под рукой у меня обычно имеется какой-нибудь роман, и книжные герои всегда со мной. Среди этих героев есть немало интересной публики, подчас они высказывают весьма занятные мысли, обсуждают интересные проблемы, но главное это то, что они действуют, и совершенно иным образом, чем реальные люди. К сожалению, бумажные герои часто бывают настолько похожи на людей, что их трудно отличить, такие книги я откладываю в сторону.
В хороших романах между героями и людьми мало общего, они скорее похожи на нас.
Я сказал – на нас, но, честно говоря, я не знаю, кто мы, и много ли нас. Поверить же в то, что я один во всем свете, просто не могу – это было бы так грустно. Да и как можно верить в то, что из существо, способных мыслить, более того, наделенных душой, на земле обитают одни лишь люди. Людей очень много и они бросаются в глаза, мы же внешне очень на них похожи – в этом все дело, я полагаю. Нас мало, живем мы в разных городах и поселках и не знакомы друг с другом, но мы существуем, я в этом уверен, и книжные герои у нас, наверное, одни и те же; но вот герои не бумажные, а подлинные, у каждого из нас свои. Иначе и быть не может – мы же не люди, мы все разные, и сколько существует нас на белом свете, столько существует и разных миров.
Мои герои не так конкретны, как книжные. Я не всегда знаю, какого они роста, худые они или толстые и какого цвета у них глаза, не говоря уже об их одежде, где я не могу различить пятнышко крови на рукаве пиджака кирпичного цвета или небольшую царапину на крышке старых карманных часов, доставшихся моему герою по наследству. На с ними значительно интереснее проводить время, чем с бумажными.
Они сами подсаживаются ко мне на скамью, по приглашению или без оного, в зависимости от их воспитания и темперамента, и рассказывают интереснейшие истории, героями которых они когда-то были или являются в настоящий момент, так как события исключительные происходят во всякое время, даже такое скучное и пошлое, как наше.
Люди иногда прерывают наши беседы, задавая в основном один и тот же нелепый вопрос – «Который час?»
Летом я надеваю рубашки с короткими рукавами только для того, чтобы они видели, - у меня нет этого бесполезного и смешного прибора, который они носят на запястье. Герои, кстати, тоже носят часы, но это совсем другое дело.
Когда же становится холодно, и мне приходится надевать куртку, люди постоянно беспокоят меня своим вздорным вопросом, иногда по несколько раз на дню. Я молча развожу руками, и они проходят мимо. Их женщины часто не понимают или не хотят понимать этого жеста, и продолжают повторять свой вопрос: дело не в том, что они глупее, они просто хотят получить ответ на любой поставленный ими вопрос и действуют очень настойчиво, чтобы это желание осуществить. Я догадываюсь, что с остальными желаниями происходит то же самое, причем возражений они не терпят и очень азартны в достижении любой, даже самой мелкой цели. Они более злые, чем их мужчины, и более жестокие, но это касается только бытовых проблем. Они не убийцы, а для меня это сейчас главное и я на них совершенно не сержусь.
Сегодня утром ко мне в гости зашли два человека, они редко ко мне заходят. Последний раз они были у меня, когда еще почки на ветвях деревьев не успели распуститься, а теперь уже начали опадать первые листья. Я люблю с ними поговорить, - они меня чем-то умиляют. В разговоре с ними я испытываю, видимо, то же ощущения, что испытывают люди, разговаривая со своими домашними животными, тем более, что эта парочка очень напоминает доберманов-пинчеров, взятых из одного помета. Этакие элегантные, ласково опасные господа мышиного цвета с темными подпалинами. Они не спрашивают у меня, который час, и по-настоящему интересует их только один вопрос, задают они его обычно в самом конце наших бесед. Им интересно мое мнение, по поводу того, что же все-таки следует сделать с их президентом. Когда-то мне казалось, что их президента, да и всех остальных президентом, следует повесить сразу после того, как их изберут на этот пост, и непременно внести это положение в конституцию. Но с некоторых пор я пересмотрел свою позицию, - став противником насилия. Когда я им поссоветом оставить их президента в покое и просто забыть о его существовании, они очень обрадовались, и я почувствовал, что снял с их плеч тяжелую ношу.
Не знаю, как бы я поступил, если бы президент подошел к моей скамейке и уселся бы на нее рез разрешения, ведь моего согласия он не получил бы ни за что на свете. Боюсь, что в этом случае я стукнул бы его термосом по голове. Мы сидели и болтали о разных вещах, пока у нас не пересохло в горле, но когда я предложил по чашечке чая, они, как всегда, отказались – люди пьют кофе с молоком.
На сей раз перед тем, как обсудить дальнейшую участь президента, они решили со мной посоветоваться, как нам следует поступить с владельцами предприятий, где людей заставляют работать на конвейере.
У меня появился очень простой проект: надо их всех собрать вместе и поставить к одному огромному конвейеру, остальные же конвейеры демонтировать. По-моему – простое и эффективное решение.
Эта идее доберманам понравилась значительно больше, чем мои прежние, должен признаться – весьма кровожадные. Расстались мы тепло, подав друг другу руки, впервые со времени нашего знакомства. Вообще-то я не люблю прикасаться к людям.
По дороге в парк мое внимание привлекала небольшая кучка этих удивительных созданий, стоящих на автобусной остановке; обычно я на них не обращаю внимания, но сегодня почему-то на них посмотрел и подумал?
- Несчастные зверюшки, можно с уверенностью сказать, что они сейчас будут делать. Подойдет автобус и они в него войдут. Они всегда делают одно и то же: входят и выходят из разных зданий; идут куда-то по улице, останавливают свои автомобили перед светофором, когда загорается красный свет, и трогаются с места, когда загорается зеленый. И еще – они работают.

Глава II

Я хорошо помню то утро, когда шел на работу в последний раз. С деревьев уже начали опадать листья, совсем как сейчас, воздух был чистый, прохладный, солнце еще не взошло, но легкие белые тучки на небе были уже освещены первыми его лучами. Остановившись невдалеке от станции метро, я почувствовал сильное желание увидеть его восход, но, уже опаздывая, так и не дождался, и вошел в помещение станции.
На заводе, где я работал, изготавливали какую-то механическую чепуху, что-то вроде самолетов или автомобилей, сейчас уже трудно припомнить, да и нет никакого желания вспоминать подобные гадости. Мое рабочее место находилось в середине главного конвейера, и моя операция сводилась к нескольким движениям, которым меня когда-то обучили.
Еще утром, встав с постели, я почувствовал слабость и даже небольшое головокружение, когда же подошел к своему рабочему месту, мне показалось, что я могу упасть в любую минуту.
Посмотрев на большой круглый циферблат часов, висящих на стене, я понял, что до запуска конвейера оставалось меньше минуты, и внутренне сжавшись в ожидании ненавистного звука, взял в руки небольшой молоток, который мне показался тяжелее кувалды.
- Я просто умру, - пронеслось в голове тоскливо и пугающе. Надо бежать отсюда, прямо сейчас! Но ноги уже не слушались, тогда я лег прямо на резиновый коврик, на котором только что стоял, и подложив под голову молоток, казавшийся теперь мягче пуховой подушки, попытался заснуть.
Глухо, как в большом и пусто подвале, раздавались какие-то голоса, затем выкрики. В поле моего зрения появились туфли: черные, из мягкой кожи с двумя кожаными кисточками на каждой из них. Они стояли в нескольких сантиметрах от моего лица, издавая неприятный запах.
Чтобы они отошли от меня подальше, я стукнул по одному из них молотком с такой силой, как будто хотел вогнать в доску с одного удара здоровенный гвоздь.
Один ботинок ту же исчез, а другой стал подпрыгивать на полу перед моим носом. Я стукнул еще раз, но немного промахнулся, и ботинок ускакал куда-то в сторону.
Когда я вновь оказался в своей квартире, уже выпал снег. То время, которое я прожил вне своего дома, мне вспоминать не хочется. Там было много людей, в основном сумасшедших, и были они еще хуже людей обычных. Они все время что-то говорили, и даже пытались трогать меня руками, тогда я ударял их кулаком по голове, о чем сейчас искренне сожалею. Мне начинает казаться, что именно среди этих странных существ я и мог бы встретить одного из нас, с кем мне так и не удалось до сих пор познакомиться.

Глава III

Итак, проводив своих утренних посетителей, наполнив термос горячим чаем, и приготовив несколько бутербродов с сыром и ветчиной, я отправился в парк. Уже собираясь раскрыть книгу и познакомиться с еще одним бумажным героем, я увидел, как из-за поворота аллеи выскочил мужчина. Он понесся так, как будто за ним собаки гнались. Найдя меня на привычном месте, он сразу же начал размахивать руками, и уже по одному этому, несмотря на свою близорукость, я узнал Мигеля.
Его длинный простирающийся до земли плащ, был расстегнут и развевался у него за спиной. Внешне он был похож на театрального злодея – черная, густая копна волос, смоляная, вечно растрепанная борода и большие на выкате темнокарие глаза. Только губы его, в отличие от злодейских, были полные и чувственные. Улыбаясь, он выставлял на всеобщее обозрение два ровных ряда крупных белых зубов, настолько белых, что они казались искусственными. При этом он вертел головой в разные стороны, чтобы показать свое богатство, как можно большему числу зрителей.
Он называл себя художником, но картин его я не видел. Фамилия у него была – Писсаро, и он постоянно намекал, что находится в прямом родстве со знаменитым конкистадором, и что у него даже имеются некоторые бумаги, подтверждающие это родство, но бумаг он тоже не показывал.
- Наконец-то я поменял квартиру! – закричал Мигель издали.
- Мог бы и поздороваться сначала, - подумал я, но пододвинул поближе к себе термос и пакет с бутербродами, освобождая ему место. Я знал, что так просто он не отстанет и придется слушать весь тот вздор, который он на меня выплеснет. Жестом я предложил ему чая, указав на термос. Он не отказался – везде чувствуя себя как дома.
Переехал я на новую квартиру, - повторил Мигель, отворачивая крышку термоса. -В старой было жить совершенно невозможно, как ты помнишь. Я рассказывал, что там творилось? – он посмотрел на меня вопросительным взглядом, требуя подтверждения.
- Угу, угу, - пробурчал я.
- Так вот, это были невинные забавы! По сравнению с местом, где я сейчас живу, это был просто замок доброй феи, - он опять сделал паузу, глядя на меня долгим, наглым взглядом, вытаскивая из меня вопрос.
- Ну и что же там произошло? – выдавил я с трудом.
- Произошло, а лучше сказать чуть не произошло, - оживился он. – Это небольшая квартира из двух комнат на первом этаже, да и домик сам – маленький, кирпичный, построенный лет двести назад. Но фундамент крепкий, каменный, сложенный из больших грубообработанных плит. В подвал, который тоже мне теперь принадлежит, я не заходил, пока все вещи не перевез, но вчера решил посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного. В него десятилетиями никто не спускался – хлам, пыль, паутина. Я уже собирался выходить оттуда, как, поскользнувшись на чем-то, оперся локтем на стену, и рука моя куда-то провалилась. Одна стена была защита досками, и они почти превратились в труху. Оторвал я пару досок, смотрю – там еще одна маленькая комнатка.
- Ты что, не веришь? – в его голосе слышались возмущение и обида.
- Ну, пойдем прямо сейчас, и ты увидишь своими глазами! – он сделал движение, чтобы встать со скамьи.
Комедиант несчастный, он хорошо знал, что до вечера я с этой скамьи не тронусь ни за что на свете.
- Верно, верно, продолжай, - сказал я устало.
- Я, естественно, подумал: тайник, сокровища, и все в этом роде. Но клада там не оказалось.
- Надо же! Трудно в это поверить – не удержался я от сарказма.
- Да, не оказалось! – с азартом выкрикнул он и налил себе еще одну чашку чая из моего термоса, рассчитанного на четыре небольших чашечки.
Но там оказалось кое-что поинтереснее: какие-то старинные реторты, склянки, колбы, внутри которых оставался осадок от испарившихся жидкостей. Были там еще свитки желтой бумаги с текстами, кажется, на латыни, и с непонятными знаками, возможно, кабалистическими. Ну, просто мастерская алхимика! Стены комнаты оклеены гобеленовой тканью, кое-где свисающей лохмотьями. Инстинктивно я потянул за один такой лоскут, и он упал к моим ногам. И знаешь, что оказалось под этим куском гобелена?
- Ну, что там оказалось? – с мукой в голосе спросил я.
- Ничего! Совершенно ничего! Лишь мутноватый белый свет, как за толстым матовым стеклом. Я уже готов был сунуть туда руку и пощупать, но мне вдруг стало страшно. Взяв кусок доски, я ткнул ею в это белое пятно, и доска начала медленно туда втягиваться! Машинально я дернул ее на себя, но лишь руку занозил – ощущение было такое, как будто пытаешься остановить медленно двигающийся локомотив. Я отступил в сторону и увидел, как доска, продолжая висеть в воздухе, медленно исчезает в этой непонятной дыре. Как только он исчезла полностью, оттуда из матовой пустоты, выкатился шарик, как я понял, взамен доски, и упал на пол. Он был еще горячим, когда я его поднял. И был он, знаешь, из чего сделан, - из золота!
Говоря все это, он так разошелся, что уже не замечал ничего вокруг, но, наткнувшись на мой недоверчивый взгляд, даже покраснел от раздражения.
- Не веришь? Ну, хорошо, скажи мне, пожалуйста, что это такое? – он вынул из кармана своего плаща поблескивающий золотом шарик и положил его мне на ладонь. Шарик был небольшой и очень тяжелый для своего размера. Похоже, что он состоял из чистого золота.
- Ты же понимаешь, - продолжал Мигель. Я его не сам сделал, у меня и денег-то таких нет – золото покупать. Но это было лишь начало, - самое интересное оказалось впереди.
- Сделав шаг в сторону, я случайно смахнул рукой колбу, крышка ее была запечатана сургучем. Колба разбилась, и из нее начал выходить какой-то розоватый дымок, который начал принимать форму … Он говорил что-то еще, но я уже перестал его слушать: Мигель не только враль, но и самый бесталанный их моих героев, и лишь отвращение к убийству в любом виде, не позволяет мне рассеять его в воздухе.
Занятный старичок с розовыми щечками и белым пушком на голове, одетый в опрятный кремового цвета костюмчик, нетерпеливо постукивал по земле тростью, которую он держал в правой руке, ожидая, когда Мишель перестанет нести чепуху. Мигель его, конечно, не мог видеть. Другой рукой этот старик прижимал к своей груди соломенную шляпу – капотье, вся его фигура, лицо особенно, тонкие нервные пальцы небольших рук, выражали явное нетерпение. Я внимательно к нему приглядывался, и что-то мне подсказывало, что он может оказаться одним из лучших моих героев.
- Совсем забыл! – прервавшись на полуслове, хлопнул себя по лбу Мигель. – Я страшно опаздываю, в другой раз доскажу, там еще много интересного! И, как всегда, не сказав «До свидания», он, сорвавшись с места, понесся сломя голову, и черный плащ развевался за сего спиной, как два огромных крыла причудливой птицы.
Сделав учтивый поклон головой, я указал старику рукой на освободившееся место на скамье. Внешне он мне напоминал маркера из биллиардного зала или потомственного карманника, отошедшего от дел.
- Итак, однажды утром, когда …, - подумал я.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Подарок


Глава I

Альваро Гомеш умирал. Вот уже два месяца он не вставал с постели, и его дочь с внучкой, которые составляли всю его семью, уже успели привыкнуть к мысли о неизбежном. Он позволил положить себя в больницу на несколько дней больше для того, чтобы сделать им одолжение, но когда врачи сказали, что жить ему остается несколько недель, потребовал отвезти его домой.
- Господин Гомеш, это совершенно невозможно, поверьте мне! – говорил пожилой врач, поигрывая запонкой на манжете своей рубашки. Своей осанкой, манерами, крупной головой с седыми, но еще густыми и вьющимися волосами, он походил на благородного, престарелого льва.
- Если вы покинете госпиталь, я не могу вам обещать и недели.
Альваро, казалось, не слушал то, о чем говорил врач, он пристально, с интересом наблюдал за возней с запонкой. На его губах появилась презрительная и в то же время усталая улыбка.
Перехватив его взгляд, врач спрятал руки за спиной и, переведя дыхание, готовился к новому приступу, привычно подыскивая убедительные аргументы, когда старик прервал его.
- Послушайте, доктор, - медленно и как бы с большой неохотой начал Альваро. - Я понимаю, что на счете соей страховки осталась приличная сумма, но не считаю это достаточным основанием для того, чтобы околеть здесь, в больничной палате. Я немало пожил на свете и несколько лишних недель ничего не изменят. Я хочу умереть в своей собственной постели, в стенах своего собственного дома.
- Папа, ну как ты можешь …, сказала его дочь, укладывая в большой целлофановый мешок его личные принадлежности.
Старик на это замечание не обратил никакого внимания, зная, что сказано это было для формы.
Она хотела еще что-то добавить и даже извиниться перед доктором, но тот остановил ее округлым движением мягкой полной руки.
Врач действительно не обиделся, проработав всю жизнь в госпитале, он научился проигрывать с большим достоинством. Более того, на бестактное замечание старика, он ответил легким вздохом, медленным покачиванием головы и грустным взглядом.
- Вот старая сквалыга, - подумал он о старике и начал давать наставление дочери по уходу за ним.
Дочь Альваро была высокая и полная женщина, на пол головы выше своего отца, у русые волосы были уложены в аккуратную прическу, черты лица были, пожалуй, крупноваты, но не без привлекательности. На вид ей можно было дать лет пятьдесят.
- В молодости, наверное, была миловидна, - подумал врач, любящий крупных женщин.
- На старого прохиндея совсем не похожа, - он невольно бросил взгляд на старика, пытаясь найти хоть какое-то семейное сходство.
Старик был маленький, худой и весь какой-то темный. Огромные, почти черные глаза под густыми бровями, нос – баклажан, острым углом торчащий кадык на тощей, жилистой, заросшей грубой седой щетиной шее. И все же какое-то неуловимое сходство в них было.
- А, вот что! Взгляд одинаковый и разрез глаз тот же, таких внешне различных глаз и в то же время таких похожих, - догадался он.
Когда врач, простившись с обоими, выходил из палаты, он столкнулся в дверях с внучкой старика, которую он встречал уже несколько раз.
Вот она была вылитая копия своего деда, разве что с носиком ей повезло больше, иначе была бы просто страшилка.
. . .
Дом был большой, двухэтажный, построенный в английском стиле. Над крышей возвышались две каминные трубы, один камин находился в большом холле, второй в кабинете Альваро, куда его перенесли на носилках по приезду из госпиталя – таково было его желание. Его широкая деревянная кровать была поставлена недалеко от камина, и теперь он часами смотрел на огненные языки пламени или на деревья за широким окном, с которых почти опали листья. Пустые ветви казались тонким черным кружевом, покрывающим белесое с просинью небо.
Дом находился в далеком пригороде и был окружен огромным, ухоженным парком.
Старик был богат и в доме, кроме приходящей уборщицы, постоянно работало два человека – повар и садовник.
Первым в доме появился повар, маленький коренастый кореец, работавший более двадцати лет тому назад в одном из корейских ресторанчиков Сайгона. Затем он привел своего друга тех времен, ветерана вьетнамской войны, долговязого американца, начавшего изучать искусство садовода на клумбах в парке старика Альваро.
Глядя через окно на опадающие листья, Альваро вдруг вспомнил первую встречу с садовником, произошедшую полтора десятка лет тому назад. Высокий, узкоплечий, но с крепкими руками, похожими на два ровных бревна, молодой еще человек вошел в его кабинет и, поздоровавшись, представился: - Меня зовут Баб, сэр. Он хотел назвать и фамилию, но Альваро его перебил.
- Я так понимаю, что меня в этом случае вы будете называть – Альв. - Я не могу с этим согласиться. Это похоже, скорее, на собачью кличку, чем на человеческое имя. Сделайте мне одолжение, называйте меня полным именем – Альваро, а мне позвольте называть вас Роберт. Вы со мной согласны?
Бабу пришлось согласиться, хоть и не без внутреннего сопротивления, впрочем, через пару лет он настолько привык к своему полному имени, что сокращения его уже не терпел и редких своих знакомых тоже называл полными именами, человеческими.
Взгляд старика не спеша скользил по антиквариату, заполнявшему кабинет, он припоминал, где и когда он приобрел тот или иной предмет. Он был антикваром и лишь несколько лет назад вышел из бизнеса, распродав с аукциона свой большой магазин.
- Да… Эта жизнь была не плоха, совсем не плоха …, - подумал он. – Посмотрим, что дальше будет, если вообще что-то будет.
Вся жизненная суета оставалась позади, и надо было решить лишь одну, последнюю проблему в этой жизни.
Мысли Альваро перенеслись к его внучке – Анжеле. За месяц до того, как старик оказался в госпитале, Анжела вышла замуж. Причем, не сказав никому ни слова. Она боялась не столько деда, которого очень любила, и который ее тоже любил и понимал, сколько свою мать, человека ей близкого и не менее любимого, чем дед, но человека нрава крутого.
Она понимала, что может произойти большой скандал, и он разразился со всей возможной силой, но было уже поздно – мать и дедушка были поставлены перед фактом.
В этом году Анжела начала учиться в университете, снимала квартиру в городе, а домой приезжала лишь по воскресеньям. А вот в один воскресный день она появилась в сопровождении высокого, светловолосого, удивительно красивого молодого человека и объявила, что они муж и жена.
Молодожен оказался актером, работающим третий сезон в маленьком театре, как выяснилось, - очень маленьком, из тех, что находятся на государственных дотациях, и что театр этот уже третий на его счету. Молодожена звали Алекс.

Глава II

Репетиция шла своим ходом, роль была элегантная, но совсем небольшая, и слов в ней было с десяток, но и этот громкий десяток слов ему не дали выговорить до конца.
- Стоп! Стоп! Ну, разве так можно! – выдающим голосом завопил режиссер. Это был человек средних лет, худой и желчный. В профиль он сильно походил на германского рыцаря своим высоким лбом, глубоко запавшими глазами, носом с большой горбинкой у основания и выдающимся твердым подбородком. Но на этом сходство и заканчивалось. Человек он был нервный, если не сказать истеричный, и сейчас, обхватив почти лысый, с редкими остатками тонких волос череп своими худыми, с длинными костлявыми пальцами руками, он как от сильной головной боли раскачивался из стороны в сторону, издавая жалобные звуки.
- Голубчик! Стонал он. – Вы же адвокат, молодой, начинающий адвокат с блестящими способностями, понимаете? А ведете вы себя, как … как сутенер!
Алекс смотрел со сцены на эту жалкую фигурку, как бы сколоченную из тонких дощечек с острыми лопатками и коленками, и презрительно ухмылялся.
Это был уже третий театр, где к нему придирались режиссеры, и ясно было, почему. Они не могли простить ему красоты, которой наделила его природа, и таланта, да, да, и таланта, чтобы они там не говорили.
Один из них был толстый и старый, другой – гомосексуалист, и теперь этот – истеричный скелет. Кто же виноват, что они появились на свет такими уродами.
Тут он заметил, что в боковых дверях, недалеко от сцены, прислонившись к косяку, стоит его жена, наблюдая эту безобразную картину. Лицо ее покраснело, она плотно сжала губы и на щеках ее появились какие-то некрасивые желваки, которых он раньше не замечал. Она и без того была похожа, по его мнению, на черную невзрачную птичку, теперь же на нее смотреть было просто неприятно. Оторвавшись от косяка двери, подойдя быстрым шагом ко все еще стонущему режиссеру, наклонившись, она начала ему что-то быстро говорить.
Конечно, конечно! – ответил тот, все еще рыдающим голосом.
- Алекс, вы можете быть свободны.
Они вышли из зала.
- Здравствуй, Алекс, дедушка хочет тебя видеть, прямо сейчас, - сказала Анжела, глядя куда-то мимо него. – Я не уверена, что он доживет до вечера.
Алекс почувствовал нервную радостную дрожь во всем теле. Мысли набегали одна на одну, но главной оставалась: завещание!
- Старику всегда хотелось иметь сына, - уговаривал он себя. – Особенно такого, как я. В доме одни женщины, к тому же чуть ли не уроды. Он хочет поговорить со мной, как мужчина с мужчиной! Может быть, доверить все свое состояние? Но сколько? Старик богатый, очень, очень богатый. Сколько же, вот что хочется знать?
Мысли эти лихорадочно проносились в его голове и так отчетливо отражались на его красивом лице, что их, казалось, можно было прочесть. Жена посмотрела на него каким-то странным, мутным взглядом, затем, отвернувшись и закрыв глаза, начала массировать виски пальцами обеих рук.
- Встретимся через полчаса в кафе напротив, - сказала она бесцветным голосом.
- Мне надо сделать несколько телефонных звонков, - и не прибавив больше ни слова, направилась к выходу из театра.
Выйдя вслед за ней, Алекс обнаружил, что пачка с сигаретами почти пуста, повернув за угол здания, в котором находился театр, он не спеша пошел по улице, в конце которой был небольшой табачный магазин.
Стояла прекрасная погода, небо было чистым и высоким, солнце все лицо пригревало, но воздух был уже холодным. Узкие тротуары по обеим сторонам улицы были засыпаны желтыми, красными и бардовыми кленовыми листьями – наступило короткое индейское лито. Ветерок был так слаб, что едва ощущался и не мог перевернуть даже опавшего сухого листа. Улица совершенно безлюдна, не было не только прохожих, но даже пенсионеры, любящие в такие дни посидеть на крыльце или балконе в легком пластиковом кресле, куда-то подевались.
Лишь у одного газона мальчик лет шести возился с небольшими граблями с частями зубьями, собирая сухие листья.
Алекс остановился в нескольких шагах от него, от нечего делать наблюдая, кА мальчуган уверенными движениями, аккуратно, не пропустив ни одного листка, очищает газон.
Почувствовав, что за ним наблюдают, мальчуган неторопясь распрямился, придерживаясь одной рукой за поясницу, как будто она у него затекла, с кряхтением и покашливанием.
- Доброе утром, как поживаете? – сказал он неторопливо и улыбнулся, как показалось Алексу, дежурной улыбкой, все еще придерживаясь одной рукой за поясницу, а другой облокотившись на ручку грабель.
В тоне его голоса Алексу послышался легкий упрек за бестактное разглядывание занятого работой человека, и одновременно, снисходительность.
Это было настолько неожиданно, что Алекс чуть не рассмеялся, но взглянув еще раз на собеседника, почувствовал странную неуверенность, ощущение ему, в общем-то, несвойственное.
Лицо у мальчишки было совершенно круглым, загорелым с каким-то желтоватым оттенком, маленькие с узкими щелочками глаза глядели спокойно, даже равнодушно.
Открылась дверь, выходящая на крыльцо, и на пороге появился лысый толстячок лет шестидесяти, удивительно похожий на мальчишку.
- Доброе утро, как поживаете? – сказал дедушка с теми же интонациями, как и его внук, придерживаясь одной рукой за поясницу.
- Отлично, как вы? – автоматически ответил Алекс и пошел дальше.
- Так вот это он от кого нахватался, обезьянка маленькая! – с облегчением подумал он.
Купив сигареты и возвращаясь той же дорогой, он вновь увидел внука с дедом. Теперь уже оба стояли на крыльце, о чем-то неспешно переговариваясь.
Проходя мимо, Алекс помахал им рукой, как старым знакомы. Они повернули головы в его сторону, одинаковым, как бы специально замедленным движением, но уже не улыбались и, несмотря на то, что глядели в его сторону, казалось, его не замечали. Их лица были похожи на японские маски театра но. Алекса кольнуло какое-то дурное предчувствие, но он постарался об этом забыть, как умел забывать любые неприятности, мелкие или большие.
Сидя в кафе и поджидая дену, он раздумывал над тем, как бы ему не попасться с новой интрижкой, которую он завязал накануне с одной костюмершей, оказавшейся бойкой особой. Опасался он не коллег, а своей собственной жены. За три месяца со дня свадьбы он попадался уже дважды. Первый раз жена устроила ему грандиозный скандал, второй раз обошлось без сцен.
- Видимо, до нее дошло, что если она хочет иметь такого мужа, как я, то нужно быть снисходительней, - подумал он.
Женщины ему всегда все прощали, почему же сейчас должно быть иначе лишь из-за того, что он женат?
Сидя за круглым столиком кафе, он с довольным видом разглядывал себя в зеркало, вмонтированное в стену. Он и кафе это любил, потому что в нем было много зеркал. С детства он привык подолгу стоять перед зеркалом, рассматривая с улыбкой свое лицо, свою фигуру.
В школе его дразнили обезьяной, в театре дали кличку – Нарцисс. Его это не обижало, он понимал, что это все от зависти – им-то разглядывать нечего, свои заурядные и некрасивые лица? Жену эта привычка поначалу выводила из себя, но длилось это меньше месяца, затем она перестала обращать внимание.

Глава III

В этот же день, рано утром Альваро, проснувшись, внезапно понял, что это его последний день. Вначале был испуг, но он тотчас овладел собой. Больше всего он боялся умереть ночью, в одиночестве. Этот страх, казалось, был врожденным. Однажды это чуть было с ним не произошло, было это, правда, не ночью, а среди бела дня, и много лет тому назад.
Жил он тогда в Европе, в Германии, шла война. Небольшой городок, где он проживал, с некоторых пор почти без боя занимали союзнические войска. Он подошел к окну, и в этот момент шальная пуля ударила его прямо в середину груди, опрокинув на пол. Лежа на спине, обливаясь кровью, он чувствовал, что умирает, но умирает в одиночестве.
Старик-португалец, с которым он водил знакомство, держал булочную прямо напротив его дома, на другой стороне улицы. Он случайно видел, как ранило Альваро, и поспешил на помощь. Внук старика догадался прихватить топор, они выломили дверь …
Через несколько месяцев сын этого булочника, человек с неуравновешенной психикой, окончательно свихнувшись, бросился на Альваро с ножом, и чуть его не зарезал. Такова жизнь.
И вот сейчас Альваро вновь почувствовал тот прежний страх, он просил смерть подождать, и она, похоже, уступила, но ненадолго.
Он нажал кнопку звонка, соединяющую его кабинет со спальней дочери, и когда та в одной ночной сорочке прибежала к нему, объявил ей, что этот день он не переживет и попросил привезти внучку и ее мужа.
- Это очень важно, чтобы этот павлин был здесь, еще до вечера. Это очень важно. Я приготовил ему небольшой подарок.
- Конечно, конечно, папа, - повторяла она, пытаясь сдержать слезы, но безуспешно.
Альваро никогда не видел свою дочь плачущей, даже в детстве. И действительно, за всю свою жизнь она плакала лишь дважды и вот еще теперь.
Чуть позже появились садовник и повар, они стояли у постели умирающего и были похожи на эстрадную пару, - такие разные, и в тоже время, - такие одинаковые.
- Не оставляйте одних дочь и внучку, пусть все идет, как раньше, - попросил их Альваро. Они повздыхали и вышли, повар, имя которого никому не удавалось сократить, вытирал глаза бумажной салфеткой.
Оставшись один, Альваро вспоминал не свое детство и не молодость, а события последних трех месяцев. Первое знакомство с зятем произвело на его дочь глубокое впечатление, несмотря на кратковременность встречи – молодые задержались не более, чем на час.
- Он же идиот, понимаешь?! – кричала она с возмущением. – И я уверена. Что он еще и мерзавец! Что ты молчишь, тебе это безразлично?
- То, что он идиот – это очевидно, но, может быть, он и не мерзавец, - дипломатично отвечал Альваро. - К тому же он весьма красивое животное.
- Ты что, издеваешься надо мной? – кричала дочь. Мы не в зоопарк пришли, он наш зять!
- Это он сегодня наш зять, посмотрим, что будет завтра. Как вышла замуж, так и разведется, а пострадает немного – не беда. Жить надо страстями, дорогая.
Через некоторое время стало ясно, что зять все-таки мерзавец, но дедушке об этом не сообщили, он к этому времени находился в больницу.
Наконец приехали молодые.
. . .
В кабинет старика Алекс вошел, едва скрывая нервное возбуждение. Увидев его, Альваро машинально потянулся, было, к левой мочке уха, у него был многолетняя привычка, находясь в особо хорошем расположении духа, пощипывать почку уха кончиками пальцев. Но рука замерла на полпути, затем безжизненно упала вдоль тела.
- Как быстро! – подумал он, разглядывая костлявую, покрытую седым волосом кисть руки. – Так, пожалуй, можно и не успеть.
- Я бы хотел поговорить с Алексом с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной, - сказал Альваро. Дочь и внучка вышли из кабинета, закрыв за собой дверь.
Услышав это «мужчина с мужчиной», Алекс широко улыбнулся, обнажив ровный ряд белых зубов.
- Времени остается мало, перейдем сразу к делу, - сказал Альваро, когда они остались наедине. – Достань из сейфа конверт, сейф не заперт. Там же бутылка вина и два бокала, - принеси это все сюда, пожалуйста. Следует отметить это событие.
Подчиняясь требованию старика, Алекс вскрыл конверт, достал оттуда чековую книжку и перстень странной формы – напоминающий жука. Чековая книжка была выписана на имя Алекса и, открыв ее, он не смог сдержать радостного восклицания, и не веря своим глазам и надписи, обозначавшей сумму прописью, начал считать нули.
- Не трудись, их там шесть.
- Кого шесть, чего шесть? – счастливым голосом бормотал Алекс.
- нулей шесть, дорогой внучек. Хочу сделать тебе еще один небольшой подарок, - голос Альваро слабел, и он чувствовал, как на его лице выступает холодный пот.
Засунув книжку в карман пиджака, Алекс широко открытыми глазами уставился на старика, внутренне молясь, чтобы тот не умер раньше времени.
- Возьми этот перстень, он теперь твой, и примерь его.
Алекс совершенно перестал следить за своим поведением, движения его стали резкими, нервными, он чувствовал себя как в бреду, кровь стучала в виски, но ему хотелось кричать от восторга.
Схватив перстень с четырьмя темными камнями, два почти круглых, представляющих собой голову жука, и два продолговатых виде крыльев, оправленных в золотую, потемневшую оправу, он начал лихорадочно надевать его на безымянный палец, но перстень был маловат.
- Попробуй на мизинец, - посоветовал Альваро. – Это старинный перстень, редкий, второго такого, быть может, во всем свете нет. Как ты видишь, он представляет собой скоробея.
Алекс не знал, что такое скоробей, но радостно кивал головой.
- Эта побрякушка – дрянь, что же еще он хочет мне подарить? Акции? Недвижимость?
Надев поспешно перстень на мизинец, он с полуоткрытым ртом уставился на старика в ожидании.
- Главный мой подарок впереди, - сказал Альваро, с трудом переведя дыхание и как бы отвечая на мысли своего зятя.
- А пока, наполни, дружок, эти два бокала. Это прекрасное рейнское вино, оно хранилось у меня много лет как раз для подобного случая.
Постукивая горлышком бутылки по краю хрустальных бокалов, проливая вино на пол, Алекс кое-как налил вино и, взяв себе один бокал, протянул другой старику. Правая рука еще слушалась Альваро.
- За что выпьем? – спросил он.
- За смерть?
Алекс хотел сделать скорбное выражение лица, но не смог.
- Надо что-то сказать. Это странно.
За смерть? – но он не додумал до конца, мысли путались и бежали по заколдованному кругу вокруг чековой книжки, где стояла цифра с шестью нулями, и прорывалась в бесконечность, в тот главный, настоящий подарок, который его ждал. Он готов был пить, за что угодно.
- За смерть! – воскликнул он, не отдавая себе отчета в том, что говорит, и высушил бокал.
Еще не успев сделать последний глоток, он почувствовал, что проваливается в какую-то ужасную, бездонную черную яму.
. . .
Сознание к нему возвращалось медленно, первое, что он увидел, - было окно комнаты, выходящее в парк. Он хотел повернуть голову, но не смог этого сделать, немного скосив глаза, увидел, как в тумане, очертания человеческой фигуры. Человек этот сидел за большим письменным столом и, казалось, что-то писал, затем он встал, в руках он держал почтовый конверт. Вложив в него лист бумаги, он пошел по направлению к Алексу.
Двигался он не спеша, заложив руки за спину, и чем ближе он подходил, тем глубже пытался Алекс втиснуться в постель, рот его был открыт в безмолвном крике и глаза его, казалось, совершенно вылезли из орбит.
Человек этот был в его, Алекса, костюме, на нем была его рубашка, его галстук. И лицо его, такое знакомое, до мельчайших подробностей, было тоже его лицом, лицом самого Алекса.
- Ну вот, дорогой внучек, - сказал жуткий двойнику. – На этом нам и приходится расстаться. – А ты еще ничего не понял?
Он подошел к постели, взял двумя пальцами рукав халата и приподнял его руку над покрывалом. Алекс увидел тощую, покрытую седыми волосками старческую лапку.
- Это не моя, это не я! – хотел закричать он, но смог только просипеть.
- А кто же, позвольте вас спросить? Это ты, голубчик. Тело, правда, не твое. Это верно замечено, но я в нем прожил восемь десятков лет, и когда-то оно было крепким и сильным и лишнего жирку, как в этом, - он похлопал ладонями себя по ляжкам, - никогда не было.
- Этого не может быть! Я не хочу! – прохрипел лежащий на постели старик.
. . .
Зайдя в свою комнату, находящуюся над кабинетом деда, Анжела услышала голос.
Подойдя к каминной трубе, она вынула заслонку, как делала это в детстве, желая подслушать, что о ней говорят мама с дедом.
- Во-первых, я ничего не могу сделать, - отчетливо услышала она голос Алекса. – А если бы и мог, то не сделал бы.
- посмотри хоть перед смертью правде в лицо. Ты идиот, негодяй и пакостник. Ну, подумай сам, если ты на это способен, зачем такому ничтожеству, как ты, оставаться на белом свете? В твоем распоряжении остается несколько минут. Будь мужчиной, примирись с неизбежным и подумай лучше о своей душе, если она у тебя есть. А по поводу театра не беспокойся: я всю жизнь мечтал хоть раз сыграть на сцене и думаю, у меня это не плохо может получиться.
Затем послышался смех.

Эпилог

Голоса уже не было слышно, но Анжела все стояла, не трогаясь с места, уставившись неподвижным взглядом в кирпичную кладку. Затем она спустилась в холл.
- Алекс просил тебе передать, - мать протянула ей конверт. Он еще сказал, что дедушка просил его не беспокоить до вечера. В конверте лежал лист бумаги с одной лишь фразой, написанной от руки: «Встречаться нам необязательно, документы на развод предоставит мой адвокат. Алекс».
- Идем! – сказала Анжела и, взяв мать за руку, повела ее в кабинет Альваро. Он был мертв, лицо его выражало страдание и ужас.
Через полчаса Анжела снова поднялась в свою комнату, открыв дверцу ночной тумбочки, достала небольшой револьвер с перламутровой ручкой и, положив его в сумочку, спустилась в полуподвальное помещение, где находился гараж.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Вкус сахарина


Еще там, в России, в какой-то статье я вычитал, что сахарин в пятьсот раз слаще сахара. Трудно было представить себе дегустатора с таким тонким вкусом: видимо шоколадные конфеты казались ему сделанными из горчицы. В то время ета загадка не давала мне покоя, но каждый день жизнь задавала новые вопросы, ответа на которые я не знал, а если начинал расспрашивать окружающих, мне советовали не валять дурака, а лучше подумать, как заработать хотя бы на новые штаны.
Сеичас я глупых вопросов не задаю ни другим, ни себе: предпочитаю верить специалистам, им за ето деньги платят. И если они говорят, что сахарин слаще в пятьсот раз, значит так оно и есть.
Ето удивительное свойство сахарина в последнее время стало моим наваждением. По несколько раз на дню я вспоминаю о нем, у меня появилась дурная привычка облизывать губы, чтобы удалить прилипшие кристаллики етого мерзкого вещества, губы мои чудовищно распухли, потрескались и покраснели.
Я смотрю на себя в зеркало и вместо привычного лица, ничем ранее не примечательного, вижу маску клоуна.
Сегодня я потерял работу; мой шеф, на которого я работал последние пять лет, очень мягко, с доброй, понимающей улыбкой дал мне крепкого пинка под зад своим ковбойским сапогом, но на него я ничуть не обижен, даже в глубине души. Кто угодно на его месте сделал бы то же самое, но вот коллеги меня огорчили. В их сочувственных взглядах и бодрых пожеланиях блага я ощутил вкус его, имя которого не хочу более произносить; его, который в пятьсот раз слаще, и одно воспоминание о котором вызывает у меня рвотный рефлекс.
Сегодня я не сдержался - меня стошнило, до туалета я не успел добежать, впрочем, и не старался. Врезультате стол шефа оказался весь в моей блевотине и старый мерзавец, любящий собирать сведения о своих подчиненных, даже самые незначительные, мог легко узнать, что я люблю сьесть на завтрак, будь у него достаточно любопытства, а главное - желания.
Подьезжая на машине к своему дому, такому же, как все остальные на моей улице, построены они были по одному проекту, я вновь ощутил во рту етот привкус: небольшой газончик с ровно подстриженной зеленой травкой, крылечко из красного кирпича в две ступеньки, сверкающая на солнце ручка входной двериЬСоседка, облезлая крыса с фиолетовым облачком редких волос на голове, увидев меня, приветливо помахала рукой, сладенько улыбнувшись. Я помахал ей в ответ И тоже улыбнулся, тут же почувствовав новый приступ рвоты. Меня еще раз вывернуло наизнанку, на сей раз одной желчью.
Соседка бросила свою розовую лейку, которой поливала цветы и которая тоже была в пятьсот раз….Она задавала мне привычные вопросы, которые следует задавать в таких случаях; в ее голосе отчетливо слышались тревожные нотки, подходящие к подобной ситуации. Я же что-то мычал в ответ, пытаясь справиться с острым желанием схватить ее за горло и свернуть ей шею.
Она наклонилась, чтобы разглядеть мое лицо и мы случайно встретились взглядом. На меня смотрели обычные человеческие глаза, в них была тревога, желание помочь и не было ни капли того, что в пятьсот раз слаще сахара; ето было лицо человека, лицо пожилой женщины, достаточно ухоженное, но по которому легко читался долгий и непростой жизненный путь. Я был так поражен, что у меня подкосились ноги И я хлопнулся задом на бетонную дорожку, не сводя глаз с человеческого лица. Она еще раз задала мне привычный идиотский вопрос - всё ли со мной в порядке.
- Нет, со мной не все в порядке, я схожу с ума, - ответил я.
Захожу в ванную комнату и в сотый раз разглядываю в зеркало свое лицо. Огромный рот, словно намазанный густым слоем красной помады, синие тени под глубоко запавшими в орбиты воспаленными глазами, бурая, густая щетина на подбородке.
Вымыв лицо холодной водой и не отводя глаз от зеркала, принимаюсь шарить рукой по полке тумбочки, в поисках бритвы.

-- 14 апр 2011, 00:09 --

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Эндшпиль.


Конец июля в Бруклине выдался особенно жарким и влажным, вес; день солнце раскаляло асфальт улиц, кирпичные стены домов и если к вечеру проходил короткий сильный дождь, то город напоминал дымящуюся половую тряпку, кое-как промытую в горячей воде, слегка отжатую и брошенную в прихожей у двери. Но несмотря на то, что этот день был именно таким, то есть одним из самых отвратительных дней в году, которые случаются иногда в Бруклине, на бетонную площадку, которую называли парком, на площадку, обсаженую по периметру редкими деревьями и забитыми мусором растрепанными кустами, ближе к заходу солнца стали собираться люди из соседних домов. Это были мужчины предпенсионного и пенсионного возраста, в основном полные и неторопливые, с серьезными, если не сказать угрюмыми лицами, с безразличием или неодобрением посматривающие по сторонам.

Но чем ближе подходили они к бетонной площадке, посередине которой находился длинный металлический стол с такими же длинными скамьями, стоящими по обеим его сторонам, тем приветливее становились их лица и тем дальше отходил Бруклин с его малопонятной и во многом неприемлемой жизнью. Уже улыбаясь, они здоровались, протягивая друг другу руки несмотря на то, что ладони у всех были влажные, и потрясывая за воротник собственные рубашки, чтобы хоть немного освежиться, рассаживались за столом. В карты играть в такой вечер не хотелось, преферанс дело серьезное и долгое, а потому на столе имелись две шахматные доски, и игроки, окруженные болельщиками, неторопливо двигая фигуры, перекидывались своими замечаниями по поводу привычных, ни на йоту не меняющимися с годами проблем. Прежде всего это были вопросы геополитики, затем шли фудстемпы и наконец здоровье. Правда к здоровью никто серьезно не относился, видимо по старой привычке, а жаловались в основном на врачей да и на всю систему медицины в целом.
Одна из партий подошла к концу и проигравший, невысокий, худощавый мужичок, с лицом, похожим на топор, уступая место следуюшему игроку, опершись на стол широкими, как лопата, ладонями, спросил с наигранным остервенением своего удачливого противника:
- Аркаша, скажи честно, я когда нибудь у тебя выигарю хотя бы одну партию?
- Нет, Павел! - ответил тот, уверенно и строго. - Забудь об этом. Просто выкини это из головы, чтобы даже мысли у тебя подобной не появлялось.

Тот, кого назвали Павлом, глубоко вздохнул, поскреб когтями двухдневную рыжеватую щетину на скуле, похожую на ржавчину, что еще больше придавало его лицу сходство с топором, закурил сигарету, одновременно бросив острый взгляд на своего недавнего противника, который скрестив руки на обширном животе, в свою очередь смотрел на Павла с укоризною, неодобрительно покачивая головой, как бы пытаясь сказать:

- Эх, Павел, Павел! Реваншистские намерения никого до добра не доводили!

Подобные сценки разыгрывались постоянно, намеренно или случайно, и скрашивали общественный досуг. Кто-то из наблюдающих за игрой уже прыснул в кулак, пытаясьподавить смешок, другой начал было притворно сочувствовать Павлу в его проигрыше, как внимание всей компании перенеслось на соседнюю площадку, окруженную металлической сеткой, откуда послышался дробный стук баскетбольного мяча и примитивные ругательства на английском.

Играющих было двое, молодые люди лет по 17-18. На обоих были надеты спортивные майки и трусы, спущенные до середины бедер, под которыми оказались нижние трусы, у одного в крапинку, а у другого в мелкую клетку. У обоих в ушах болталось по несколько золотых колечек.

Немного понаблюдали эту безобразную картинку, затем вернулись к шахматам, походя поругав американскую молодежь, а затем и свою собственную.

Следующим партнером Аркадия оказался некий Семен, про которого мало что было известно. Человек он был скромный, неразговорчивый и на вид - глуповатый. Внешне выглядел весьма невыразительно, дородному Аркадию едва доставал до плеча своей маленькой лысоватой головкой с пегими кудряшками на толстом затылке. Лет ему было столько же,сколько и Аркадию, да и большинству собравшихся, т.е. слегка за шестьдесят. Отработав около тридцати лет в конструкторском отделе на одном из заводов города Донецка, износив четыре костюма и восемь брюк, но так и не поняв, чем же он занимался, ни своей работы, Семен был увезен женой и дочерью на американские хлеба. В Германию Семен наотрез отказался ехать - он был человек с самолюбием.

Шахматист он тоже был никакой, и играя с таким мастером, как Аркадий, о выигрыше не думал, и на ничью не рассчитывал. Все свои нмебольшие силы направил он на то, чтобы продержаться до тридцатого хода, а если повезет, то и до сорокового.

-Не автомат же он в конце концов, может же он просто прозевать фигуру! - заклинал он судьбу, подолгу обдумывая каждый ход, изредка поглядывая на Аркадия, который казалось не придавал игре никакого значения,весело болтая с соседями. В такие минуты Семен ненавидел этого человека, ненавидел и завидовал. Крупные черты лица, полные губы и мясистый подбородок обжоры и бабника, все это было ненавистно, не говоря уже о густой шапке черных с легкой проседью вьющихся волос, которых у Семена не было и в двадцатилетнем возрасте. Были у него волосики редкие, и уже тогда начали выпадать

И то,что Аркадий был когда-то архитектором, тоже было ненавистно. Одно успокаивало - к концу жизни они оба достигли примерно одного и того же.

Тем временем на другой доске партия закончилась и проигравший полусумасшедший старичок, которого никто никогда не называл по имени потому что его трудно было выговорить, вдруг раскричакся тоненьким голоском, призывая всех игратыь по правилам. Что значит играть по правилам он не обьяснял, а только верещал: ЬЕсли играть не по правилам, то никакой игры не будет, и лучше совсем не садиться играть, если не по правилам...Ь - и все в таком же духе. Становилось шумно, но скучно, и чтобы сменить тему кто-то спросил с солдатской прямотой:

'Скажи ка дед, ты когда был директором овощного магазина, много воровал?' Старичок вскинул совиную головку и с налитыми кровью глазами заклекотал:

- Да, крал, крал! Столько крал, что тебе за сто лет не украсть!

Раздался взрыв хохота, старичка начали похлопывать одобрительно по плечам, наконец успокоили, и он даже сам рассмеялся своей неожиданной вспышке.

Разговор переметнулся на хищение социалистической собственности, и так как среди шахматистов окахались начальники торговых баз, заведующие складами и управляющие разных снабженческих контор, конца воспоминаниям скоро не предвиделось. Одна история сменяла другую и сюжет был подчас настолько оригинален и хитроумен, что было ясно - на ходу такую историю не изобретешь. Живость темы захватила всех присутствующих, даже людей, к торговле не имеющих никакого отношения. Павел искоса поглядывая на очередного рассказчика, почесывал затылок с хитроватой улыбкой русского тороватого мужичка, то и дело приговаривал: - Ну и ну! Вот дает бродяга!

Аркадий, приподняв от удивления брови и похохатывая своим бархатным барским голоском, невнимательно передвигал фигуры.

И только Семен, не обращая внимания на болтовню, следил за игрой, и особенно за ненавистным противником. Вот берет он пухлой рукой ферзя, как бы в задумчивости вертит его в своих холеных пальцах, и видимо забыв, куда он хотел походить, морщится от раздражения и ставит на первую попавшуюся клетку.

- Все! Ход сделан! - прохрипел Семен. И столько в этом голосе было страсти, и настол;ко это не подходило к обладателю этого голоса, что все тут же замолчали, и уставились сначала на Семена, а затем, проследив за его взглядом - на доску.

- В этой жизни, дорогой Аркадий, бывают потери и пострашнее, - говоря это, Семен снял с доски ферзя и вместо него водрузил своего слона. Он хотел прибавить еще что-то ерническое, но наткнувшись на озорной взгляд Ьдорогого АркадияЬ, замолчал.
- Ах, что же делать мне теперь несчастному, - запричитал тот.
- Как прожить мне без ферзя, которого Семен называет королевой?
- Может быть, обьявить ему мат? - Аркадий посмотрел вокруг, как бы ища поддержки. - Да, это единственный выход, ничто другое меня уже не спасет! Мат!

Это был мат, очевидный, бесспорный и позорный мат на четырнадцатом ходу.

То ли жаркая погода последних дней так подействовала на Семена, то ли нервы его разболтались на чужбине, но лишь большим усилием воли удалось сдержать ему слезы. Слезы гнева иа унижения. Он отсел на край скамьи, уступая место следующему игроку, решив посидеть для приличия несколько минут, а затем уже уйти домой. На него уже никто не обращал внимания, никто не называл по имени, ни о чем его не спрашивал. Он не крал бочками квашенную капусту, не подделывал накладных, не давал взятки ответственным лицам, он не умел толком играть в шахматы, а в преферанс не играл вообще. Он был никто, он был не интересен и никому не нужен.

Все уже забыли о его существовании и вернулись к излюбленной теме разговора, как вдруг резким движением Семен поднялся из-за стола и закричал пронзительным бабьим голосом: - Я тоже крал! Крал вагонами!

Сначал все удивились и даже как-бы испугались, затем произошло какое-то движение, к Семену подошли и стали его успокаивать, как маленького, непонятно почему расплакавшегося ребенка.

- Ну что ты, Семен, ну какие там вагоны?
- Брось ты, было бы из за чего переживать! - слышались с разных сторон сочувственные голоса.

- Да! Вагонами! Пульмановскими! - все еще подвизгивал Семен, но в голосе его уже не было прежней ярости, а появилось что-то надломленное.

Тошно было Семену; все эти сочувствующие лица, эти взгляды, даже тупой водопроводчик Павел, невесть как занесенный в Америку, и тот смотрел на него с жалостью и недоумением.
- А у самого, небось, и отчество такое же дикое и простонародное, как и он сам, какой-нибудь Дормидонтович! - думал Семен. - И этот Аркадий, с его барской рожей, и все остальные - воры и дармоеды.

Мысли были вялые и тягучие, как и все его тело, похожее на растаявшую в кулаке шоколадную конфету - воспоминание далекого детства.

Ни с кем не прощаясь и ни на кого не глядя, Семен поплелся домой, с трудом передвигая свои подтаявшие шоколадные ноги, с трудом отпер входную дверь своей квартиры, прошел на кухню, налил в чайник воды из под крана, и поставил его на огонь. Сев за кухонный стол, Семен начал соображать: хочет ли он в такой душный и жаркий вечер пить горячий чай, но ни к какому выводу так и не пришел. Впрочем, испить чайку он все равно не успел бы - небольшой кровавый шарик, размером с горошину, уже оторвался от стенки сосуда и отправился в свое короткое путешествие по дороге смери.

Вода в чайнике еще не успела выкипеть, когда жена Семена, вернувшись из магазина, обнаружила своего супруга лежащим на полу кухни без малейших признаков жизни.

На следующий день эта печальная новость была известна всему местному картежно-шахматному сообщесству. Было много разговоров, самобичеваний, и даже саморазоблачений. Оказалось, например, что добрая половина шахматистов не имела к системе торговли никакого отношения, а врали просто так, за компанию, для общего и своего собственного развлечения. Но каждый чувствовал себя в какой-то степени повунным в скоропостижной смерти этого пусть даже глуповатого и незадачливого, но и не делавшего никому никаких гадостей человека.

В этот вечер, такой же жаркий и влажный, как и предыдущий, решили не играть, как бы из уважения к памяти покойного, и проговорив пару часиков, начали расходиться.

- Как-то мне не по себе, на душе кошки скребут...Не пропустить ли нам по рюмке-другой? Да и за помин души вроде полагается.....? - спросил Павел, вопросительно посмотрев на своего друга и в недавнем прошло - сослуживца.

- Согласен, Павел Егорович, выпить необходимо, и не по паре рюмок, - ответил Аркадий. Приятели их уже разошлись и оставшиеся наедине, они неожиданно изменились. Павел больше не напоминал водопроводчика, оторванного прихотью судьбы от только что им установленного унитаза и брошенного за океан, в непонятную и известную только по картинкам страну, голос Аркадия потерял благородное грассирование и некоторые бархатные нотки, стал будничным.

- О покойниках плохо не говорят, - продолжал Аркадий- Но все же согласись, в этом желании казаться вором, и обязательно крупного масштаба, есть что-то ненормальное.

- Люди глупы, Аркадий Абрамыч, глупы и тщеславны; у нас с тобой такого желания никогда не возникало, особенно там. А ведь если бы мы вовремя не унесли ноги, впаяли бы нам лет по пятнадцать, это в лучшем случае. Кстати, не прокатиться ли нам в Европу на пару недель, а то что-то тут становится душно?

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

По Другую Сторону


Проснувшись среди ночи, весь в поту, Семен Семенович, протянув руку к ночному столику, попытался наощупь найти коробочку с таблетками нитроглицерина и даже прихватил ее кончиками пальцев, но руки уже перестали его слушаться.

- Вот так и умирают, - подумал Семен Семенович, но страха не испытал - какое-то непривычное, злое удивление заполнило его сознание; затем он почувствовал легкий толчок, это его кот Васька, почуявши что-то неладное, запрыгнул на кровать и мурлыкая, начал тереться своей большой башкой о плечо Семена Семеновича.

- Брысь, сукин сын! - прохрипел Семен Семенович и это были последние слова, произнесенные им на этом свете....

Комната, лучше сказать - помещение, размеров было неопределенных, едва освещена была лишь одна стена, остальное же тонуло во мраке, да и эта стена, забранная чем-то вроде темного бархата, казалась бесконечной. Вдоль стены стоял длинный стол, покрытый такой же темной тканью, спускавшейся до самого пола. За столом, лицом к Семену Семеновичу, на стульях с очень высокими и узкими спинками, сидели три человека, лица которых он разглядеть не смог, так как они были скрыты капюшонами.

- Инквизиция! - ахнул про себя Семен Семенович. Сидящие за столом почти не двигались, давая время Семен Семеновичу прийти в себя и осознать свое настоящее положение.

Семен Семенович быстро взял себя в руки, одним из его больших достоинств как раз и было это умение быстро брать себя в руки и находить выход из сложных ситуаций, казавшихся порой неразрешимыми, в противном случае ему, главному инженеру большого завода, в Донецке, с его фамилией Рабинович было бы просто не выжить.

Семен Семенович осторожно себя ощупал, пытаясь не привлекать к себе излишнего внимания, потрогал рукой свою грудь в области сердца - ничто не кололо, ничего не болело. Он даже немного поерзал на низеньком железном стульчике, на котором сидел; то что стульчик оказался железным, его чем-то смутно расстроило.

Громкое, неприлично громкое урчание раздалось из области желудка и Семен Семенович с испугом посмотрел на сидящих за столом, но те кажется ничего не заметили. Появившееся чувство голода его одновременно и обрадовало и смутило.

- Здесь что же, едят и пьют? - удивился он. - А может быть и выпивают? - Но он тут же откинул несерьезные мысли, нужно было сосредоточиться и приготовиться к защите.

- Ты понимаешь, где ты находишься? - раздался вдруг из за стола низкий, невероятно низкий голос. Семен Семенович бросил быстрый, осторожный взгляд на сидящих. Говорил тот, что сидел посредине, видимо председатель. Семен Семенович закивал головой, во рту у него пересохло и язык его не слушался, но голова работала быстро.

- Карты на стол! - сказал себе Семен Семенович. - Пока не поздно, все карты на стол!
- Грешен! Грешен! - прохрипел он. Дальше следовало привести несколько своих грехов, причем истинно раскаиваясь и никакого притворства. Следовало себя настроить таким образом, чтобы почувствовать это раскаивание в душе своей, затем взяв инициативу в свои руки, скромно, очень скромно отметить некоторые свои достоинства, но как бы между прочим, не придавая им никакого значения, затем перейти к грехам посерьезнее, и вот тут можно и порыдать, причем не прося снисхождения, а дальше...

Все это мгновенно пролетело в голове Семена Семеновича и он, собравшись с силами, уже открыл было рот, как вдруг вся троица встала из за стола. Они были огромного роста.
- Метра три, не меньше! - пронеслось в голове у Семена Семеновича.

- Нас не интересует, как ты получил свою квартиру, кому и через кого ты дал взятку, это дела житейские, - сказал тот, что стоял слева от председателя.
- И нам наплевать на то, как ты относился к своей теще и к своему зятю, и что ты о них говорил и кому, - добавил тот, что стоял справа.

- Нас, Сенька, интересует одно - как ты относился к Василию, чем ты ему помог, как ты ему служил?! - сказав это председатель стукнул кулаком по столу с такой силой, что Семену Семеновичу послышались раскаты грома.

То что его назвали Сенькой, Семена Семеновича не удивило и не обидело, не время и не место было обижаться, сейчас надо было быстро решать вопрос о Василии, и если по той или иной причине именно в этого Василия упиралось все дело, то глубоким раскаиванием и т.д.

Но кто же этот чертов Василий? Семен Семенович быстро перебирал всех знакомых Василиев, пока не наткнулся на нужного.
- Господи! Это же этот идиот Прокопчук, конечно, он же Василий, и э...какой-то там Тарасович, что ли? Я от него два года не мог избавиться, пока наконец не загнал в отдел, где собирают таких же идиотов, чтобы они ничего не делали, но и не имели возможности навредить предприятию.

- Грешен! Грешен! - застонал Семен Семенович. В непритворном горе он обхватил свою голову руками и крупная слеза скатилась по его щеке и сорвавшись с подбородка, упала на пол, разбившись на сотни маленьких капелек.
- К Василию Прокопчуку, я, грешный человек, - завыл было он, но был остановлен властным жестом руки председателя.

- Нас не братья меньшие интересуют сейчас, не какой-то там Васька Прокопчук, мы говорим о Василии, о твоем хозяине. Как ты его кормил, чем поил, когда шерстку расчесывал последний раз?

- Это который Василий, мой кот, что ли? - изумился Семен Семенович

- Не он твой кот, а ты - его человек, и смысл твоей жизни служить ему верой и правдой. И как ты о нем заботился там, так мы позаботимся о тебе здесь!

И с этими словами председатель откинул капюшон рясы со своей головы и двое заседателей последовали его примеру.

То что увидел Семен Семенович потрясло его до глубины души. Перед ним стояли три огромных кота и их ужасные морды, со сверкающими в полутьме глазами не предвещали ничего хорошего.

Впервые за всю сознательную жизнь Семен Семенович потерял над собой контроль. Увидев огромные кошачьи морды, он мгновенно представил себе, что может ожидать его в дальнейшем, и пришел в такой ужас, что не совладал со своим мочевым пузырем и желтая лужица растеклась вокруг его правого ботинка.

Дальше все происходило как в бреду; он увидел, как судьи презрительно, как ему показалось, усмехнулись, и вновь накинув на свои огромные кошачьи головы капюшоны, повернулись к нему спиной и исчезли, то ли в скрытых в стене дверях, то ли в самой стене.

Но Семен Семенович чувствовал, что он не один, он уловил какое-то движение сбоку от себя, но не в силах был повернуть голову и посмотреть, какая еще опасность его ожидает.

- Надо придти в себя, надо взять себя в руки! - повторял он, как заклинание, и в это время почувствовал, что кто-то берет его за шиворот. Невероятным усилием воли он заставил себя повернуть голову и посмотреть вверх. Он увидел огромного черного кота, еще выше и шире тех троих. Кот сгреб толстой когтистой лапой Семена Семеновича за воротник его пижамы, пригнул его голову к полу, и стал возить его лицом по желтой лужице, приговаривая: - Не гадь больше на полу, не гадь больше на полу! Вот где нужно гадить, вот где! - и с этими словами перенес Семена Семеновича куда-то над пропастью и поставил на четвереньки в то, что напомнило Семену Семеновичу детскую песочницу. Затем, почесав Семена Семеновича за ухом и погладив его по голове, добавил: - Не дрейфь, Сенька, мы решили тебя не кастрировать, не такая уж плохая жизнь у тебя намечается!

Семен Семенович с благодарностью посмотрел на своего хозяина и чуть было не замурлыкал.

Аватара пользователя
Les
Сообщения: 12
Зарегистрирован: 21 фев 2011, 21:06

Владимир Кожевников Рассказы

Сообщение: #11057 Les
14 апр 2011, 15:33

Почему-то в прозу не получается засунуть, поэтому помещаю в поэзию :hyhyhy:

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Сволочь


Паша любил женщин, но как всякий недалекий человек, любил лишь молодых и красивых, и любовью отнюдь не платонической. Чистых поклонников женской красоты еще можно встретить на белом свете, но как незначительно число их, а пройдет два, три поколения, и вовсе исчезнут они.
Паша представителем исчезающего вида не был, а принадлежал он к абсолютному большинству здоровых и нормальных людей, предпочитающих не эстетическое наслаждение получать, созерцая прекрасное создание природы, а … как бы это поосторожнее выразиться … побыстрее затащить это создание в постель, потратив как можно меньше времени на ухаживание.
Но как бы он не ухищрялся, результаты были неутешительны: от момента обнаружения объекта до препровождения его в постель, а точнее – до первого «Ах!», требовалось в среднем около четырех часов, то есть половина рабочего дня! Основное время, разумеется, уходило на уговаривания объекта зайти к нему домой на чашечку чая, и здесь спешить было нельзя. Но как скоро объект соглашался на это, то есть понимал, что, если чай вообще будет подан, то только в постель, и не «до», а «после», каждая минута, прошедшая с этого мгновения, превращалась в Пашином сознании в вечность. Учтены были все мелочи. Войдя в комнату, объект сразу обращал внимание на большую кровать с наполовину откинутой простыней, рядом с кроватью никаких отвлекающих своим цветом или формой предметов. Температура воздуха всегда 24 градусов. Паша был убежден, что при такой температуре «не дать» просто невозможно. Тотчас включалась музыка, сила звука которой так же составляла важный момент операции. Ну там, запах и освещенность помещения, и прочие детали; все было опробировано и действовало замечательно. А все же чего-то не хватало. С момента пересечения порога спальни и до первого «Ах!» в среднем, неизвестно куда, убегало до семи минут. Разумеется, в таком деле семь минут – потеря незначительная, но все же обидная, тем более, что объект совершенно готов.
«Здесь нужно что-то оригинальное, неожиданное», - думал Паша, проходя мимо птичьего рынка. «Нечто вроде взрыва, или …» Он бросил рассеянный взгляд на старика, с трудом несущего перед собой на вытянутых руках большую куполообразную клетку с попугаем, и в этот самый миг он понял, что сложнейшая психологическая и одновременно техническая задача решена. «Вот и Эйнштейн так же однажды …» , но не додумав эту мысль Паша бросился догонять старика.
Старик клялся, что попугай не знает ни одного бранного слова, и действительно, попугай не ругался, он вообще не издавал ни звука.
«Может быть, он глухонемой?» - думал Паша и в сотый раз повторял:
«Сударыня, немедленно раздевайтесь!» - но тот только жрал орешки и косил на Пашу глазом.
- Сволочь ты паршивая, я тебя …! – дальше следовало совершенно нецензурное слово, имеющее в данном случае отношение к зоофилии.
Попугай глянул на Пашу как-то нехорошо и уже открыл было клюв, но передумав, продолжал грызть орешки.
Через две недели бесполезных попыток Паша отступился, он продолжал носить попугаю орешки, подливать свежей воды в поилку, называл его сволочью, но занятия прекратил.
Как могло случиться, что Паша влюбился, не мог объяснить никто, тем более сам Паша. Принялся он таскать цветы охапками, да покупать билеты в театр, а когда через три месяца знакомства, он осмелился пригласить девушку к себе домой, то мысли постельного плана даже не всплывали в его очищенной светлым чувством голове.
- Какой славный попугай! – сказала девушка, разглядывая птицу. – Он умеет говорить?
Попугай с нескрываемым злорадством посмотрел на Пашу, а затем, обращаясь к девушке, Пашиным голосом отчетливо произнес:
- Сволочь ты паршивая, я тебя …!

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99


В домах, не столь отдаленных…

Из сборника «Записи в трудовой книжке»


Зоопарк
Глава I

На работу в зоопарк меня взяли сразу, не раздумывая.
- Вы даже не представляете, как нам нужны люди, - сказал директор, рассматривая записи в моей трудовой книжке.
- Честно говоря, у нас ужасная текучка кадров! Люди перестали любить животных …, а вот и ваш непосредственный начальник, - указал он на старичка, входящего в кабинет.
- Принимайте, Петр Петрович, наше новое пополнение.
На маленьком птичьем носике Петра Петровича сидела мощная роговая оправа, из-за толстых стекол которой глядели на меня огромными влажными медузами добрые стариковские глаза.
- Я с детства ухаживаю за животными, - говорил Петр Петрович, водя меня от клетки к клетке.
- У нас всегда было полно народу, зоопарк был чистый, животные ухоженные, хорошо накормленные. Но это было раньше, сейчас этого и в помине нет.
- Петр Петрович, скажите, пожалуйста, а какие будут у меня обязанности? – спросил я, воспользовавшись небольшой паузой.
- Все сейчас объясню, да мы уже и пришли. Мы стояли в просторной клетке, забранной частыми металлическими прутьями, в глубине ее находился бассейн с водой, на поверхности которой плавали какие-то водяные растения с крупными листьями, сучья от дерева и даже довольно большие коряги, вокруг него были разбросаны обрывки газет, старые тряпки. Все помещение имело очень запущенный вид.
- Понимаете, молодой человек, мы пытаемся разводить крокодилов. Задача эта не простая, крокодилы в неволе плохо плодятся, а при наших перебоях с продуктами, которые мы постоянно испытываем, эта задача почти невыполнима.
Человек-то найдет себе пропитание, а животные? О них кто позаботится? Вы уж, пожалуйста, войдите в наше положение.
Говоря это, Петр Петрович, вышел из клетки и закрыл за собой решетчатую дверь, повернув в замке ключ, и спрятал его в карман.
- Несчастный старик, у него, видимо, маразм начинается, - подумал я.
- Петр Петрович, куда же вы? – я подошел к решетке и даже зачем-то потряс ее.
Но старик меня не слышал и удаляясь от павильона по песчаной дорожке, что-то бормотал, ведя бесконечный диалог с бездушными бюрократами, которые не хотели наладить поставку продуктов в зоопарк. «Их-то кто накормит?» - донеслось до меня из конца аллеи.
Краем глаза я вдруг заметил, что одна из коряг, лежащих в бассейне, зашевелилась, затем другая …

Глава II

Работа в зоопарке была просто замечательная и, несмотря на то, что временами достаточно пыльная и не денежная совсем, но зато чрезвычайно интересная.
Короче, на работу я шел, как на праздник, и мне даже в отпуск не хотелось уходить, но Петр Петрович выгнал меня чуть ли не силой.
- Работа у нас не простая, нервная, - говорил он. Иногда даже опасная для здоровья. Так что поезжайте куда-нибудь, отдохните, у нас еще много дел впереди.
Надо сказать, что уже через несколько месяцев нашей совместной работы Петр Петрович начал называть меня по имени, признав тем самым меня полноправным членом коллектива. Более того, он называл меня по имени и отчеству, несмотря на то, что я ему не только что в сыновья, а во внуки годился. Да и относился он ко мне с некоторых пор, как к члену семьи, даром, что старик был одинок. До этого он называл меня «молодой человек», то ли не в состоянии запомнить мое имя, то ли не желая утруждать свою память понапрасну. Но когда он понял мое намерение посвятить всю мою жизнь уходу за животными, он проникся ко мне не только любовью, но и уважением.
Предшествовал этому один небольшой эпизод из нашей богатой событиями жизни в мире животных.
В павильоне, где мы содержали белых медведей, имелся большой, глубокий ров, наполненный водой, и время от времени его необходимо было очищать. Чего там только не найдешь! То попадется ботинок какого-то невероятного размера, которого и в природе-то нет – что-то вроде 48-го, то дамская сумочка, а то и вовсе – кейс, набитый размокшими деловыми бумагами. Трудно себе представить, как может нормальный человек снять со своей ноги ботинок и запустить его в невинное животное. Варвары, вандалы какие-то!
И вот однажды вытаскиваю я деревянным шестом с кованным железным крюком на конце все эти материальные свидетельства человеческой глупости и жестокости, как вдруг краем глаза замечаю, что из внутреннего помещения, один за одним, не спеша вываливается все наша замечательная команда в белых шубах. Не представляю себе, как это могло получиться – я своими глазами видел, как Петр Петрович закрывал на засов стальные, надежные двери, ведущие во внутренние помещения. Видимо, по рассеянности забыл одну из них закрыть. И то сказать – годы-то у него какие! Следует отметить, что белые медведи удивительно проворны в водной среде. Я и не представлял себе, что они так здорово умеют нырять.
Когда смотришь на них сверху, из-за загородки, то может показаться, что они ленивы и неповоротливы; другое дело, когда находишься с ними, так сказать, на одном уровне …
Вот после этого забавного случая, когда я сидел в каптерке и сушил свою одежду, согреваясь горячим чаем, так как дело было осенью, и вода была очень холодной, Петр Петрович зашел поинтересоваться моим здоровьем и впервые назвал меня по имени и отчеству.
Мы долго, попивая чаек, беседовали о методах содержания зверей, о том, как мало пищи получают животные, о глупости ответственных за это чиновников, считающих, что, скажем, того же белого медведя можно накормить картошкой и морковью вместо свежего мяса.
Тут-то у меня и родилась идея, довольно странная на первый взгляд.
- Петр Петрович, а почему бы дирекции нашего зоопарка не поместить в газету объявление о приеме на работу и не пообещать довольно приличную зарплату? – спросил я, и отвел в сторону взгляд, как бы рассматривая плакат, висящий на стене – о способах гражданской обороны.
Глава III

Вспоминая сейчас свою работу в зоопарке, я прихожу к выводу, что это было лучшее время в моей жизни. Но дела наши, между тем, шли все хуже и хуже. По городу поползли какие-то неясные слухи о том, что, якобы, руководство зоопарка недостаточно хорошо относится к своим служащим, посетителей становилось все меньше и меньше, а вскоре они и совсем перестали ходить.
По вечерам, после работы, по дороге домой, мы с Петром Петровичем не спеша проходили по опустевшим улицам, в вечернее время около зоопарка не только жителей, но и гостей нашего города трудно было встретить с некоторых пор. Мы безуспешно пытались найти выход из создавшегося положения, не одна по-настоящему ценная мысль не приходила нам в голову.
- Марфа не хочет откладывать яйца, - жаловался Петр Петрович. Марфа – это самка крокодила, с которой я познакомился в первый день моей работы при весьма комичных обстоятельствах. Имя этой ей дал сам Петр Петрович в честь своей покойной супруги, погибшей в результате несчастного случая, кстати говоря, в нашем же зоопарке.
- Надо будет завтра ее навестить, - Петр Петрович тяжело вздохнул и безнадежно всплеснул руками.
- Что-то надо придумать. Она для меня прямо как родная и, знаете, она мне чем-то даже напоминает мою покойную жену.
Глаза доброго старика увлажнились больше обычного, и я увидел, как одна слеза скатилась к подбородку по его плохо выбритой щеке.
Утром, в павильоне крокодилов мы стояли с Петром Петровичем на краю бассейна и обменивались понимающими взглядами.
Марфа была не в лучшей форме, и свежемороженая рыба, к тому же в явно недостаточном количестве, которую она получала, не могла улучшить этого положения. Я обвел глазами павильон, вспоминая, при каких занятных обстоятельствах началась на этом самом месте моя работа по уходу за животными, затем, вспомнив про питона по имени Федор, который уже, наверное, в нетерпении колотит хвостом по полу, ожидая, когда же я ему принесу мышку, вышел из клетки.
Дверь за собой я закрыл на ключ чисто автоматически. Удаляясь по песчаной дорожке от павильона, я услышал, как Петр Петрович окликает меня по имени-отчеству, но хозяйственные заботы заполнили мое сознание, да и Федор ждал меня с большим нетерпением – надо было спешить.
А их-то кто накормит? – спросил я, почему-то вслух, воображаемого чиновника, и тут же услышал звуки сирены, скрип тормозов, и увидел, как какие-то люди в милицейской форме бегут по направлению ко мне, сминая траву и растаптывая цветы, которые они не сажали.

В домах, не столь отдаленных …
Из сборника «Записи в трудовой книжке»


Дом первый.

В камере было чисто и светло, и несмотря на то, что там было много народа – восемь человек на приблизительно шестнадцать квадратных метров, мои новые товарищи освободили для меня добрую половину помещения. Они сидели кучкой в углу камеры, и когда я подходил к ним, чтобы переброситься парой слов, улыбались, отводили глаза в сторону и производили какие-то нечленораздельные звуки, в которых слушалось, однако, одобрение и согласие во всем, чтобы я не сказал.
На вопросы они, правда, не отвечали и только тихо перешептывались друг с другом.
Сначала я подумал, что в них просто необычайно сильно развито чувство коллективизма, и поэтому они сидят так компактно, тесно прижавшись друг к другу. Но потом я догадался, что они хотят оставить мне как можно больше места в этом тесном помещении. О моем, так называемом, деле всем было хорошо известно, и они понимали всю несостоятельность обвинений, предъявленных мне властями. Когда я им стал рассказывать о некоторых особенностях в уходе за животными, они лишь закатывали глаза, и по выражению из лиц я видел, какое неподдельное страдание к судьбе несчастных зверюшек вызывают у них мои рассказы. И насколько я понял, половину комнаты они предоставили мне из уважения. Правильно говорили мне в детстве родители: «Если ты будешь честно и хорошо работать, тебя все будут уважать!»
Должен отметить, что содержали меня неплохо – довольно прилично кормили, выводили на прогулку. Собственно говоря, это место ничем принципиально не отличалось от моей прежней работы, за тем только исключением, что теперь я больше времени проводил внутри клетки, а не снаружи.
Мои новые товарищи были очень милые и скромные люди без малейших признаков агрессивности в поведении, даром, что все они обвинялись в особо опасных преступлениях, как убийство, вооруженное нападение и прочее.
Но пробыл я там, к сожалению, недолго. Одним прекрасным июльским утром меня выели из камеры, посадили в машину с зарешетчатыми окнами и куда-то повезли.


Дом второй.
Глава I

В чистом и хорошо обставленном кабинете, за огромным столом, на котором кроме тонкой картонной папки ничего не было, сидел очень полный, с круглой толстой шеей мужчина в белом халате, доктор, как я догадался.
Он предложил мне сесть и некоторое время внимательно разглядывал меня своими умными маленькими карими глазками.
Он мне сразу же напомнил знакомого кабана по имени Всеволод. Кстати, свинья – удивительно интеллигентное животное. Этими мыслями я ту же поделился с моим новым знакомым.
- Это очень интересное замечание, а то я все понять не мог, на кого же я похож, - ответил он.
- Вы, насколько я понимаю, очень любите животных. Вот и расскажите о вашей работе, как вы ухаживали за ними, чем кормили …, ну и вообще … И если можно, поподробнее.
Я, естественно, оживился, наконец-то я встретил подлинного любителя живой природы. Мне так не хватало Петра Петровича, после его безвременной кончины не с кем было словом перекинуться на мою любимую тему.
Рассказ мой длился не менее часа, изредка прерываемый краткими возгласами доктора: - Не может быть!.. О, господи! Мм..м..м! и тому подобными. И я еще много мог бы ему рассказать, но когда я вдруг спросил, давно ли он был в зоопарке и не хотел бы он придти туда со всем своим семейством, то он, неожиданно побагровев, нажал толстым пальчиком на какую-то кнопку, вроде электронного звонка.
Краем глаза я успел заметить, как бесшумно распахнулись створки двери у меня за спиной, и двое крепких молодых парней бросились ко мне, пытаясь нарядить на меня какую-то длинную и широкую рубашку без рукавов. Рубашка, на удачу, оказалась очень широкой, так что в нее поместились не только оба санитара, но и доктор впридачу.



Глава II

Работа у меня сейчас просто замечательная, не пыльная, и, несмотря на то, что совершенно неденежная, чрезвычайно интересная. Да и зачем мне деньги, здесь у меня есть все необходимое. Короче, на работу я иду как на праздник. К тому же мне и ходить далеко не нужно – вышел из своей квартиры, которая у нас называется «палата», и уже на рабочем месте.
Занимаюсь я уходом за больными. Правда, больными их можно назвать лишь условно; из ста с небольшим человек, находящихся на излечении в нашей психиатрической клинике им. Бельцина по-настоящему больных не наберется и с десяток. Если даже прибавить двадцать человек обслуживающего персонала, а вот они действительно нуждаются в лечении, то и тогда три четверти нашего замечательного общежития – люди совершенно нормальные.
Тот небольшой инцидент в кабинете главного врача, произошедший в первый день моего пребывания в этом доме, давно забылся. Доктор попросил извинить его за вспыльчивость, и мы даже распили мировую. Петр Петрович (удивительное совпадение – так звали моего начальника в зоопарке и одновременно – лучшего моего друга) имел двадцатилетний стаж работы в клинике. Выпив немного лишнего, он разрыдался у меня на плече, жалуясь на свою злую жену, неблагодарных детей и нервную работу с нищенским окладом. Я, как мог, его утешил, подбодрил и даже сумел убедить, что с сегодняшнего дня все пойдет по-другому.
Вскоре мы стали с ним большими друзьями, и боль от потери моего бывшего начальника стала понемногу утихать.
Увы, проблемы в нашем доме были все те же. Выделенных государством средств сильно не хватало, и была понятна причина скверного настроения, царившего как среди жителей нашего дома, так и среди обслуживающего персонала. Персоналу особенно туго приходилось: люди в очередях, пассажиры в общественном транспорте, да просто уличная толпа, наполовину состояли из людей, психически неуравновешенных, и нашим врачам, санитарам, поварам приходилось постоянно с ними общаться, жить среди них! Целый день я помогал всем, кому моя помощь могла понадобиться, а ближе к вечеру любил выйти в наш парк, заросший бузиной, одичавшими кустами шиповника и малины, сиренью. Десятка два запущенных яблоневых и вишневых деревьев дополняли эту идиллическую картину. Хороша была так же единственная кленовая аллея, разрезавшая парк на две ровные части, в конце которой стояла ветхая беседка, и в этой беседке меня частенько поджидал Петр Петрович – наш доктор, чтобы сразиться со мною в шахматы.
Во время игры мы обсуждали с ним создавшееся положение и пытались найти из него выход. Разумеется, я не шахматы имею ввиду, создавшееся положение в нашем доме не давало нам покоя.
Как-то раз, во время игры, мне пришла в голову довольно странная идея.
- Петр Петрович, а ведь у нас есть постояльцы с весьма богатыми родственниками, - отметил я.
Ну, есть такие, двое-трое, что это меняет? – пробурчал Петр Петрович.
- Вызовите-ка вы этих родственников к себе в кабинет, побеседуйте с ними о бедственном положении нашего дома, а после этого пригласите меня рассказать им о моей предыдушей работе … в зоопарке. Я заметил, что это вызывает удивительный эффект. Кстати, зоопарк все еще функционирует…
- А, знаете, - это идея, медленно процедил сквозь зубы Петр Петрович и, не мигая, уставился мне в лицо своими умными кабаньими глазками.
Прошел год. Наш дом стал очень модным, но попасть к нам почти невозможно. Теперь мы принимаем жильцов лишь с очень богатой родней, чтобы можно было поддерживать наш дом в достойном состоянии. Только за мебель и ремонт моей квартиры на втором этаже с выходом на искусственный пруд, который появился у нас совсем недавно, пришлось заплатить несколько десятков тысяч долларов. Американских! А теперь представьте себе, в какую кругленькую сумму влетел нам ремонт всего Дома! А оборудование ?!
А наш новый бассейн … с мозаикой? А еще, мы с Петром Петровичем решили устроить в парке скромный зоопарк.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Освобождение Лазаря


Сейчас, по прошествии года со времени загадочного, а для многих моих знакомых крайне неприятного, исчезновения Лазаря, общественное мнение Бруклина пришло к выводу, что не смотря ни на что, он был отьявленный авантюрист и мерзавец, каких свет не видывал.
Некоторые из потерпевших, Лазарь остался им должен приличную сумму, даже принялись было обвинять меня во всем, что произошло, ибо это я был тем человеком, который сначала приютил, а затем Ьвывел в светЬ этого негодяя. Единственное что меня спасло от общественного порицания, это громкие стенания и посылаемые проклятия на голову Лазаря обобравшего до нитки и меня самого.

Должен сознаться, что стенания были притворные - лично у меня Лазарь не занял ни цента перед своим исчезновением, но таковы правила игры - к обворованным, обманутым и несчастным относиться со снисхождением.

Несмотря на то, что от русской общины я совершенно не завишу и могу жить где угодно, да хоть бы и в том же Манхэттене, где я работаю, но скажите, положа руку на сердце: -Мне нужны эти неприятности? Или мне мало своих?

Ах! Кажется я опять начал посыпать голову пеплом, и в настоящий момент без всякой на то надобности: нет у меня никаких неприятностей, а есть у меня верная и любящая жена, умные дети и работа привратника в одном из самых дорогих домов Манхэттена. И если бы выпускники лучших университетов узнали, сколько я получаю одних только чаевых, то бросили бы ненужные учебники и побежали бы сюда, с заявлением о приеме на работу.

Так зачем же размазывать несоленые, лживые слезы по толстым щекам? Делал я это из-за своей жены, которая без Бруклина жить не может. Бесконечные подруги, толкущиеся целый день в нашем доме, разговоры о детях, кулинарных рецептах, разводах, тряпках и ювелирных побрякушках составляют всю ее жизнь. Но на первом месте, да и на втором и на третьем, стоим мы - я и наши дети, и несмотря на то, что наш дом давно превратился в проходной двор, это состояние вещей меня совершенно устраивает.

Появление в нашем доем Лазаря, а он прожил у нас около двух месяцев, можно сравнить с появлением петуха в курятнике, где хозяином до той поры был петух-пенсионер. Какой тут начался переполох! Бесконечные звонки, по телефону и в дверь, какие-то роковые брюнетки по имени Эмма; я отчетливо помню троих, может быть их было и больше, темные шатенки Эллы, и даже одна натуральная блондинка Анастасия.

Все они жили когда-то либо в городе Киеве, в этом случае на самом Крещатике, разумеется в шикарных квартирах, а не то, что сейчас, либо в городе Одесса, на Дерибасовской, в квартирах не менее шикарных. Описания огромных комнат, высоких потолков и толстых стен немалое время занимало в их разговорах, и несмотря на то, что описания эти ничем не отличались одно от другого, выслушивались и повторялись бесконечно. Какие-то отличия все же были; у одних был паркет из ясеня, у других из дуба или из кедра, а у одной Эллы даже из карельской березы. Иная рассказчица припоминала такие подробности, относящиеся к своему бывшему жилью, что становилось даже жутковато, и в голову приходила дикая мысль, что может быть и вправду сидящая напротив женщина с остановившимися, блестящими и непроницаемыми, как у огромной птицы глазами, действительно жила когда-то в этой квартире, спускалась каждый день со своего второго этажа по шикарной мраморной лестнице...

Спрашивать номер дома, в котором владелица до отьезда в Америку провела свои первые тридцать лет жизни считалось неприличным.

Лазарь верил всему, более того, он жил везде, и в Киеве, и в Одессе, и даже в Кишиневе. Он помнил все эти дома, и так как когда-то изучал архитектуру, как он говорил, то тут же узнавал дом, о котором шла речь в настоящий момент, мог дополнить описание его экстерьера медальонами, колоннами, фризами, так что рассказчица со слезами на глазах бросалась к нему в обьятья - с этой минуты существование дома принимало полную реальность и даже как бы юридическую легальность.

Надо ли обьяснять, что все эти роковые брюнетки и шатенки оказались первыми жертвами негодяя Лазаря? Роковыми они были для владельцев небольших продуктовых, да и не продуктовых магазинчиков, ремонтных мастерских, и даже медицинских офисов, для тех, кого в славные доисторические времена называли мелкой буржуазией, то есть для тех, кто не только работал за троих, по крайней мере в начале своей карьеры, но еще и понимая, что он делает и с какой целью.

Для Лазаря они роковыми не являлись, с мелкой буржуазией у него не было ничего общего - работать Лазарь не хотел, да и не мог, и никогда, как он говорил, этими гадостями не занимался.

Зато он мог играть на гитаре и петь. Ах, как он пел, этот паршивец Лазарь! И пел чуть ли не на десяти языках, не зная ни одного, кроме своего родного. Дар небес - не более и не менее. И еще он умел слушать и болтать. Даже если бы он умел только слушать, ему бы цены не было в нашем мире, где никто никого не хочет слушать, а только говорить, и только о себе самих. Слушать конечно тоже приходится, ни только для того чтобы выждав удобную минуту, когда собеседник наконец заткнется, перевести разговор на себя. Себя любимого.

Лазарь же слушал с неподдельным вниманием, а такие вещи понимаешь сразу, и может быть поэтому не прочтя за всю свою жизнь ни одной книги, он мог поразить глубокими знаниями какой-либо узко-научной проблемы даже серьезного специалиста. Правда не на долго.

Роковой же для Лазаря чуть было не оказалась блондинка Анастасия, и ничем иным как только прихотью судьбы это не назовешь.

На Крещатике Анастасия не проживала, она и в Киеве никогда не была, да и не только в Киеве, а жила она в рабочем поселке под Рязанью и работала учителем начальной школы.

- Представляешь, Илья. - говорил он мне после двухнедельного знакомства с Анастасией. - Ради нее я готов даже пойти работать!

Последнее слово он произнес шепотом, так что я скорее не услышал, а догадался по его губам. Некоторые слова Лазарь никогда вслух не произносил, при своем живом уме и богатом воображении человек он был мнительный, как-то по средневековому.

Да и внешне он не походил на современника, было в нем что-то необьяснимо древнее, так может быть выглядел Авраам в свои тридцать лет.

Я понимал, что его отношения с Анастасией ничем хорошим закончиться не могут, понимал это и сам Лазарь, но видимо была в этой тихой, и на первый взгляд бесцветной девушке какая-то притягательная способность непонятная для постороннего наблюдателя.

Роковые женщины, прознав об их отношениях, пришли в такое негодование, что когда они звонили моей жене, мне из кухни были слышны их вопли в телефонной трубке. Несчастная учительница была выброшена из приличного общества быстро и бесцеремонно. Лазарю же был поставлен ультиматум: Мы или она! Лазарь выбрал их, с чего и началось его падение.

Похоже, что Эллы и Эммы составили некий график, и Лазарь, ночуя то у одной, то у другой, все реже и реже появлялся у нас дома, пока окончательно не сьехал, забрав свои вещи - большого размера, но полупустую спортивную сумку.
Шума в доме резко поубавилось и я с удовольствием проводил в семье тихие вечера без посторонних, но жить стало скучней. Лазарь изредка мне позванивал по телефону, и мы даже встретились пару раз; один раз в небольшом итальянском кафе, а в другой раз в большом и дорогом русском ресторане. Складывалось такое впечатление, что здесь его все знают и любят. Мужчины, что посолиднее, добродушно похлопывали его по плечу, те, что помоложе, либо завидовали, либо набивались в друзья. Женщины за малым исключением глядели на него с обожанием, или с легкой и сладкой грустью, если это были дамы преклонного возраста.
Да и было на что посмотреть! Разгульная ресторанная жизнь придала некоторую благородную бледность его и без того красивому лицу, глаза несколько запали в орбиты, но в них появился тот неземной блеск, которым обладают известные киногерои-любовники, эстрадные певцы, удачливые политические деятели, а также молодые люди, неожиданно получившие огромное наследство. Одет он был в дорогой костюм, безукоризненно сидевший не нем, а на мизинце появилось небольшое кольцо с весьма крупным бриллиантом.
Я не буду пересказывать всю эту историю с нефтяными вышками в Сургуте, двоюродным дядей - заместителем министра, и солидными связями в Вашингтоне; все это достаточно известно, как и то, что у Лазаря не было даже вида на жительство в Америке. Я хочу только спросить: куда подевался трезвый разум нашей Бруклинской буржуазии, пусть даже и мелкой?
Трудно поверить, что его и не было никогда, скорее всего он, этот разум, порастерялся в ежедневных заботах, а остальное оставлю на совести тех роковых брюнеток, которые подтолкнули своих приятелей к таким глупостям, в которых многие из них до сих пор не признаются. Так что Лазарь возможно исчез с суммой еще большей, чем полагает наше общество, исчез бесследно, как в воду канул.
Многие считают, что Лазаря просто ограбили и убили, а сургутские вышки, дядя и вашингтонские связи, все это было в действительности. Думаю, что этими разговорами они просто себя утешают. Впрочем по поводу сургутских вышек они правы, вышки действительно существуют и качают нефть. В то, что Лазарь погиб, я никогда не верил, считая его фигурой харизматической, чем-то вроде киногероя, которого выбрасывают из самолета, а он успевает зацепиться за крыло, или лучше сказать, за волка из мультфильма ЬНу Погоди!Ь. Была между нами какая-то неуловимая связь, не поддающаяся научному обьяснению, и если бы он погиб, мне кажется я тут же бы это почувствовал. Я уже привык к тому, что повседневная жизнь полна загадок и сновидений, непонятных влечений и необьяснимых поступков. И когда неделю тому назад я с трудом уговорил свою жену провести отпуск в Чили, подобная идея для меня самого была большой неожиданностью, уже тогда понимал, что влечет меня туда не любопытство туриста, а некая невидимая сила, быть может то, что принято называть судьбой. То, что произошло на следующий день после прибытия в эту действительно интересную, отличную от всего, что я видел до сих пор, страну ни на мою судьбу, ни на судьбы моих детей и жены не оказало никакого влияния.
Разрешение загадки, не очень-то меня интересующей? Да, пожалуй...
Лазаря я встретил в ресторане, где он работал официантом. Он уже не был похож на киногероя, и взгляд его сильно потускнел со времени нашей прошлой встречи. Как он мне признался, он больше не поет и не играет на гитаре.
- Понимаешь, Илья, какое странное дело, - начал он задумчиво.
- Я действительно нокогда не любил работать, и сейчас не люблю, но за всю свою жизнь я ни разу не украл ни одной вещи, ни одной копейки ни у кого. Не крал даже у государства! И вот...
Я даже не понимаю, как это получилось. Было такое ощущение, что я нахожусь под гипнозом, хотя отлично понимал, что я в твердом уме и крепкой памяти.
Она делала со мной все, что хотела. Даже когда она привезла меня в Мексику, а оттуда отправляла в Чили, одного, без денег и с сомнительными документами, до которых здесь нет никому никакого дела, а сама улетала в Европу, даже тогда у меня не было никакого сомнения, что все идет правильно, по плану, что так надо и что это хорошо. А если поступить как-то иначе, то будет плохо, и что она как всегда права.

- Да о ком ты говоришь? Кто это она?!
- Как это кто? Я ее имя называл тебе десять раз. Ну это...Ну как это там...Э...Э...

Он так напрягся, что жилы вздулись на его висках, но кроме эканья не мог выдавить из себя ничего путного.
Странная мысль пролетела у меня в голове.

- Ты хочешь сказать...Это...Анастасия?

Он резко вскинулся, посмотрел на меня полубезумными глазами, затем вдруг обмякнув всем телом и положив голову на стол, за которым мы сидели, тихо и с видимым облегчением заплакал.

Владимир Кожевников
Рассказы 1997-99

Ангел смерти


Из сборника «Записи в трудовой книжке»
Часть I
Глава I

- Клоун этот, который повесился, он ведь где-то здесь лежит, - сказал мне молодой парень, которого определили в помощники.
- Какой клоун, кто повесился?
- Самый обычный клоун, он клоуном в цирке работал. Вы ничего об этом не слышали?
- Ерунда какая-то, разве клоуны вешаются? – усомнился я.
- Разве вешаются по профессиональному признаку? Он такой же человек, как и все. Имеет право.
- Да, но повеситься – это не смешно. Он, наверное, был плохим клоуном, - сказал я и подумал: «Вот бы клоуна похоронить!» и даже вздохнул.
Мы стояли у ворот кладбища в ожидании, когда соберутся все провожающие в последний путь. Надо было убедиться, что никто не отстал, чтобы потом они не бегали среди могил и не аукались, как грибники в лесу.
Наконец, все собрались, гроб вынесли из похоронного автобуса и потащили. За гробом шли, как водится, вдова, дети, затем я, и уже потом родственники. За нами шли друзья, сослуживцы, и в самом конце – парочка похоронных старушек, которых, хлебом не корми, но дай посмотреть, как закапывают. Покойный был обычный инженер из конструкторского бюро, так что прощальное слово было коротким и, разумеется, никакого оркестра. Вполне рядовое мероприятия, спокойно, интеллигентно, и даже без лишних слез.
Половина программы выполнена, оставались поминки. Но выводы делать было рано, в этом деле, как в шахматах, - всю партию можно иметь решительный перевес, и неожиданно получить мат. Все может сорваться в последний момент, и до тех пор, пока поминки не закончились и приглашенные не разошлись, нельзя сказать, что похороны «прошли просто замечательно». А вот, чтобы они так прошли, целиком лежало на моей ответственности.
Формально я числюсь инженером в отделе НОТ, то есть научной организации труда. Банда бездельников – этот НОТ, вот что я должен сказать. Не знаю, чем они там занимаются, кроме болтовни и перекуров, я там редко появляюсь, в основном, прихожу за зарплатой.
Занимаюсь я профсоюзными делами и работаю, как говорится, «на подхвате».
Предприятие у нас огромное и профсоюзный комитет большой, бездельников в нем еще больше, чем в среднем по предприятию. Быть на подхвате не лучшее занятие в этом мире, но все же лучше, чем сидеть в каком-нибудь отделе и сходить с ума от скуки.
Собрания, конференции, профсоюзные делегации из братских стран, черт бы их всех подрал с их дружбой народов. И надо доставать цветы, выпивку, закуску и подарки. Суета. Да и народец наш профсоюзный, прямо скажем, – сволочь. Банда какая-то, а не профком.
Единственная для меня отдушина, когда я предоставлен самому себе, когда мной никто не командует, никто не контролирует, единственная радость в жизни – это похороны!
На первый взгляд – дело не сложное: магазин похоронных принадлежностей, транспорт, кладбище, ну, и пьянка, то есть поминки. Но это на первый взгляд. Дело-то я имею с живыми людьми. Одно дело хоронить кого-нибудь из руководства, с речами, с оркестром и т.д., другое – закопать штамповщика из заготовительного цеха, что порой значительно сложнее. Особенно на втором этапе – на поминках. Те дело может и дракой закончится, а это совершенно недопустимо. В этом случае уже не скажешь, что похороны прошли «просто замечательно». Многие могут не поверить и сказать: «Какая же драка может быть на похоронах? Это же не свадьба».
Мало вы бывали на похоронах – вот что я могу на это ответить. Иной раз и не на поминках инциденты случаются, а прямо на кладбище. До меня этим делом многие пытались заниматься, но либо сами уходили, либо их просили оставить это занятие и заняться дружбой народов, к примеру. Я же в этом деле не первый год и рассчитываю стоять на своем посту до пенсии, похоронив все, кого только смогу, начиная с руководства профкома. Они это как будто чувствуют и относятся ко мне, я бы сказал, с некоторым холодком. Как в морге.
На нашем предприятии я пользуюсь большой популярностью. И если нашего директора знает в лицо человек триста, то меня – почти все. Когда я прохожу по заводскому двору, то частенько ловлю на себе тревожный взгляд какого-нибудь ветерана труда, схватившего накануне легкий насморк. До смешного доходит, подмигнул я как-то раз одному такому ветерану, глядевшему на меня, как кролик на удава, - пришлось вызывать неотложную помощь. Я уж было решил венки заказывать. В этом случае говорить слова соболезнования родным и близким, поддерживая их в тяжелую минуту, было бы для меня трудновато. С тех пор я уже никому не подмигиваю.

Глава II

Это утро было самым обычным и не предвещало ничего особенного, как впрочем, и всегда бывает в этих случаях. В профкоме было затишье, я сидел за свободным столом и листал какой-то журнал. Открывается дверь и на пороге появляется секретарь председателя профкома. По ее виду я сразу понял, что произошло, но, как обычно, это меня застало врасплох.
- Что?! Кто?! – воскликнул я и, как всегда, не смог сдержать радости.
- Начальник транспортного цеха, - громким шепотом ответила она.
Я попытался придать своему лицу выражение скорби и вместе с тем деловитости, но мое восклицание «звенящим голосом» и улыбка, выражающая «неземное счастье», по описанию моих коллег, не остались незамеченными.
Хотел бы я в этот момент посмотреть на себя в зеркало. Неужели мое лицо становится «ужасным до дрожи», а сам я начинаю походить на ангела смерти? – как они говорят. И где это они, интересно, видели ангела смерти, хотел бы я знать, и как сочетается «неземное счастье» с «ужасным до дрожи»?
На этот раз задача стояла передо мной невероятно сложная. Я готов был заняться кем угодно, хоть генеральным директором, хоть грузчиком со склада химикатов, что, кстати, не так просто, но в данном случае я почувствовал некоторое волнение. Это единственный человек на всем предприятии, кого я, чего греха таить, просто боялся хоронить.
Наш транспортный цех – это нечто вроде государства в государстве, с двумя, а то и тремя сотнями грузовиков, кучей легковых автомобилей, грузоподъемников всяких и прочее, и прочее.
Начальник цеха - фигура очень заметная, и похороны должны были проходить по высшему разряду, в присутствии всего руководства. Мероприятие должно быть торжественным и проходить гладко, без малейших зацепок и, тем более, срывов, по регламенту.
Про себя подобные мероприятия я часто сравниваю с номером в фигурном катании, где танцевальная пара получает в результате шесть баллов. Я же в этой паре играю основную роль, и если моя партнерша делает малейший промах, - моя задача вовремя ее поддержать и сделать этот промах незаметным для зрителей и судей.
Это несложно, если иметь дело с заместителем директора, например. Провожающие – руководство, заводское, партийное и профсоюзное. В данном же случае, кроме них будут присутствовать представители цеха и будет их – пол гаража. Любого же из этих представителей смело можно взять в массовку на съемки фильма о Степане Разине. Моя же задача состояла в том, чтобы совместить несовместимое. Эти нерадостные мысли были прерваны телефонным звонком – шеф вызывал меня к себе в кабинет.
Обсудив детали предстоящего дела, мы попрощались, причем он встал из-за стола и торжественно пожал мне руку. Я уже находился в дверях, когда он меня остановил:
- Вот, что я хотел тебе еще сказать: не подумай заболеть, вывихнуть ногу или нечто в этом роде. Никаких фокусов! Это моя личная просьба. Он должен быть похоронен! – и шеф даже пристукнул кулаком по столу. – И кроме тебя это никто не сможет сделать. Мы на тебя надеемся, не подведи. Бери себе любых помощников, делай, что хочешь, но похорони! У нас нет другого выхода.
Я не стану описывать всех событий дня похорон. Лучше вообще об этом умолчу. Скажу лишь одно – он был похоронен!
В тот же самый день, несмотря ни на что! И при том, со всеми почестями.
Написал я это слово - «почести», и как-то нехорошо сделалось на душе, - вспомнились некоторые моменты.
Не было это похоже на фигурное катание! Не знаю, на что это было похоже. И уж если продолжать это сравнение, то представьте себе, что один из партнеров выходит на лед, нажравшись, как свинья, и первое, что он делает, - садится на задницу, когда еще не успела зазвучать музыка и танец еще не начался.
Вы, наверное, подумали: «Ну, шоферюги, дают!» Если бы только они. Наше руководство, зная, что их ожидает общение с массами, и хорошо зная, о каких массах идет речь, хватило для храбрости. Да так хватили, что один из замов в могилу свалился, хорошо, что там еще гроба не было. Разве что не просил его закопать, как одна штамповщица из заготовительного цеха. Ну, да ладно – это дело прошлое.
А знаете?! У меня сегодня праздник – я шефа хороню!! По высшему разряду, с речами, оркестром, и со всеми почестями. Танец на льду, фигурное катание!



Часть II
Глава I
«Циник и лицемер». Это они обо мне так, это я – циник и лицемер. Услышал я это, когда выходил на лестничную площадку покурить. Там стояли две профсоюзные дамы, и одна из них, произнеся мое имя, дала подобную характеристику. И кто бы говорил!
Я и не скрываю – да, я люблю хоронить! Люблю! Ну, и что в этом плохого? Я же не сам их в гроб закатываю. Ну, подождите, голубушки, дойдет и до вас черед – я вам такие похороны устрою!
С некоторых пор я «на подхвате» больше не работаю. Занимаюсь только своими прямыми обязанностями, а работы хватает – жаловаться не приходится. Я сейчас нарасхват и меня «сдают внаем» на другие предприятия или, как говорит наш новый шеф – отпускают на оброк.
Недавно хоронил одного академика. Это было незабываемо, я готов был его выкопать, чтобы еще раз похоронить – настолько было жаль расставаться. Но этот как симфония, вот прозвучали последние ноты, и сказка кончилась, – остаются лишь воспоминания. Хоронить деятелей науки – одно удовольствие, но тоже бывают забавные вещи. Всегда есть риск, что прижизненные оппоненты в надгробном слове начнут не то, чтобы водить с покойным счеты, но попытаются поспорить с ним, отстоять свою точку зрения. Может разгореться полемика, а уж на поминках, тут и говорить не приходится. Бывает, так уделают «нашего дорогого усопшего», что даже непонятно, за что же ему зарплату платили, и почем его не выгнали еще полвека тому назад, или не послали в самый дальний колхоз, где он мог бы работать конюхом, так как на большее он не способен.
Но это бесконечный разговор. Вернемся к циникам и лицемерам. Проводил я недавно одно мероприятие на соседнем заводе, на профком которого и обрушилось огромное несчастье. С одной стороны, - ерунда, рядовой член коллектива, но все-таки коллега. Все шло, как обычно, сделав элегантный пируэт с выносом тела, мы синхронно, ласточкой катились к последнему пристанищу, как под коньком моего партнера начали потрескивать первые льдинки. Еще в автобусе я приметил двух молодых людей, которые мне очень не понравились. Они были из той породы, которая в нашем деле представляет невероятную опасность, из породы шутников.
Разумеется, в потасовке над телом «дорогого усопшего» нет ничего хорошего, но неожиданный взрыв смеха – это еще хуже. Всем известно, что на похоронах очень хочется смеяться, наверное, потому, что этого делать нельзя и, может быть, еще потому, что многие из начинающих находятся в состоянии некоторого нервного возбуждения. И чем больше провожающие это желание сдерживают, тем больше им это хочется осуществить. У меня как-то одна вдова расхохоталась, что было принято за истерику, но я-то знаю, что она просто не могла сдержать смеха.

Глава II

Еще в автобусе один из наших шутников, наклонившись к уху своего приятеля, начал ему что-то шепотом говорить, сохраняя скорбное выражение лица. Тот, закрыв глаза и сжав зубы, предпринимал большие усилия, чтобы сдержаться, затем стал прокашливаться, - это, кстати, хорошо помогает. На кладбище мы приехали без приключений, и я уже было забыл об этой парочке, как на подходе к последнему пристанищу снова услышал знакомое покашливание и производимые уже не одним, на несколькими бывшими сослуживцами дорогого усопшего. Усопший был рядовым членом профкома, следовательно, оркестра не было, но речей должно было быть предостаточно. Наши любят поболтать. Не так, как из партийного комитета, но тоже трепачи хорошие.
Дело осложнялось и тем, что судя по всему, дорогой усопший был порядочный сукин сын, и не только в домашней обстановке, но и у себя на работе. Я уже представлял себе, какие разухабистые будут поминки.
Начались речи, первым выступил их шеф, и говорил хорошо, прочувствованно – умел выжать слезу, но аудитория ему попалась неблагодарная. Его еще как-то слушали – начальник все-таки, но когда слово взял его зам - раздались сдержанные смешки.
Медленно, деревянным движением я повернул голову и укоризненным взглядом посмотрел в ту сторону, где стояли эти оболтусы, окруженные профсоюзными дамами.
Если этих дом поменять местами с теми двумя стервами, что сплетничали обо мне на лестничной площадке, то этого никто бы и не заметил – все они были одинаковы. Лица у них покраснели и на глазах выступили слезы. У шутников же вид был совершенно невинный. Мой взгляд отрезвил их, но я понимал, что ненадолго.
Вдова вела себя достойно, но это было не вдова, а жалкая пародия на вдову. Была она похожа на колхозницу, попавшую на концерт в филармонию, только, что не зевала.
Следующий оратор, еще не начав говорить, уже подозрительно прокашливался – два эти обормота строили ему рожи. Вскоре у меня было уже такое ощущение, что все вокруг одновременно заболели бронхитом. Ситуация накалялась, но не мог же я объявить антракт, чтобы все провожающие, отойдя в дальний конец кладбища, досыта насмеялись, а затем продолжить мероприятие!
Не спеша, бочком я приблизился к их председателю, который только один и мог помочь мне в этой ситуации, и шепотом попросил его повлиять на своих сотрудников.
У него у самого были влажные глаза, но он был лицо ответственное и предпринял попытку утихомирить свою банду.
- Это просто неприлично на похоронах. Могут подумать, что это над покойным смеются. Да еще при вдове! – сказал он громким шепотом, повернувшись у обоим шутникам.
- Чтобы не подумали, что над покойным, - дайте мне слово для выступления, - сказал один из них. - Я расскажу веселый анекдот, и мы весело похохочем. Вместе со вдовой!
Это было последней каплей.
Ну и кто после всего этого циник и лицемер, а?
Вдова, надо заметить, оставалась совершенно спокойной – видимо, дорогой усопший так затюкал ее при жизни, что на свете не было того, что могло бы ее развеселить.
Меня же рассмешить, когда я нахожусь на кладбище и провожу мероприятие, просто невозможно. Даже если бы московский цирк установил помост прямо перед могилой, и на него высыпала бы вся их знаменитая команда клоунов, и тогда бы ничего не получилось. Это у меня профессиональное.
Кстати, о клоунах. Сбылась моя мечта. Ну, по крайней мере, - на подходе.
Позвонили мне из цирка и сказали, что их бывший клоун, уже давно находящийся на пенсии, лежит сейчас в больницу, и врачи говорят, что еще день, два и …!
А какой у них в цирке оркестр!

Аватара пользователя
Нюта
Сообщения: 1601
Зарегистрирован: 11 дек 2010, 21:48
Откуда: Санкт-Петербург

Re: Владимир Кожевников Рассказы

Сообщение: #11094 Нюта
15 апр 2011, 14:34

Les
:rose:

Аватара пользователя
Les
Сообщения: 12
Зарегистрирован: 21 фев 2011, 21:06

Re: Владимир Кожевников Рассказы

Сообщение: #11098 Les
15 апр 2011, 16:35

Нюта писал(а):Les
:rose:


Спасибо!! рассказы моего мужа - очень радостно, что кому-то понравилось :yesss:


Вернуться в «Творчество»

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 1 гость